Страница 3 из 9
Старик ходил взад и вперед, пошатываясь и бормоча себе под нос, как пьяный. Взгляд его снова и снова обращался к озеру, слезы непрерывно текли в бороду. Он снял пенсне и остановился на узкой тропинке, щуря мокрые, близорукие глаза; вид у него был такой потерянный и жалкий, что проходивший мимо мальчишка-садовник в изумлении застыл на месте, потом громко прыснул и насмешливо крикнул что-то поитальянски. Это вывело старика из оцепенения, он торопливо надел пенсне и побрел вглубь сада, чтобы где-нибудь на уединенной скамье укрыться от людей.
Но не успел он выбрать подходящее место, как его вспугнул донесшийся откуда-то слева смех... знакомый смех, который теперь разрывал ему сердце. Музыкой звучал он ему целых девятнадцать лет, этот звонкий, шаловливый смех... ради него он провел столько ночей в вагоне третьего класса тащился в Познань, в Венгрию только для того, чтобы привезти что-нибудь, высыпать перед ними горсточку желтого навоза, на котором расцветало это беззаботное веселье... только ради этого смеха он жил, ради него довел себя до болезни печени... лишь бы он постоянно звенел из любимых уст. А теперь он вонзался в его тело, как раскаленная пила, этот проклятый смех.
И все же старик не устоял перед искушением и подошел поближе. Он увидел свою дочь на теннисной площадке; она вертела ракетку в обнаженной руке, свободным движением подбрасывала и ловила ее, и вместе с ракеткой к синему небу взлетал ее шаловливый смех. Трое мужчин с восхищением смотрели на нее - граф Убальди, в свободной спортивной рубашке, офицер, в плотно облегающей военной тужурке, и мекленбургский барон, в безукоризненных бриджах - три резко очерченные мужские фигуры, будто изваяния вокруг порхающего мотылька. Старик и сам не мог оторваться от этой картины. Боже, как она была хороша в белом коротком платье, как золотило солнце ее светлые волосы! И с каким блаженством испытывало в беге и прыжках свою легкость и проворство это юное тело, опьяненное и пьянящее свободным ритмом своих движений! Вот она подбрасывает в воздух белый меч, следом за ним второй и третий: как грациозно изгибается се стройный девичий стан; вот она подпрыгнула, чтобы поймать последний мяч. Такой он никогда ее не видел: полная задорного огня, она была словно реющее белое пламя, окутанное серебристым дымком смеха, девственная богиня, родившаяся из плюща южного сада, из мягкой лазури зеркального озера; никогда это гибкое, стройное тело так вольно, так безудержно не отдавалось пляшущему ритму движений. Нет, никогда не видел он ее такой в душном городе, в его каменных стенах, никогда, ни дома, ни на улице, так не звенел ее голос, будто освобожденный от всего земного, - так жаворонок поет свою веселую песню... Нет, нет, никогда не бывала она так хороша! Старик не сводил с нее восторженного взгляда. Он все забыл и только смотрел на это белое реющее пламя. Он мог бы без конца стоять так, с восхищением вбирая в себя ее облик, - но вот, высоко подпрыгнув, она ловко поймала последний из подброшенных мячей и, разгоряченная, тяжело дыша, с победоносной улыбкой прижала его к груди. - Браво, браво! - захлопали с увлечением следившие за ее игрой мужчины, будто прослушав оперную арию. Их гортанные голоса вывели старика из оцепенения. Со злобой он посмотрел на них.
"Вот они, негодяи! - стучало его сердце. - Вот они... Но кто же из них? Кто из этих трех франтов обладал ею?.. Как они разодеты, надушены, выбриты... бездельники... Мы в их возрасте сидели в заплатанных штанах в конторе, стаптывали башмаки, обивая пороги клиентов... их отцы, может быть, еще и сейчас мучаются, кровью и потом добывая для них деньги... а они катаются по белу свету, лодырничают... вон они какие - загорелые, глаза веселые, нахальные... Отчего им не быть красивыми и веселыми?.. стоит такому полюбезничать с тщеславной девчонкой, и она уже готова на все... Но кто же из них, кто? Ведь один из них и сейчас мысленно раздевает ее и самодовольно прищелкивает языком... Он знает ее всю и думает - сегодня ночью опять... и делает ей знаки глазами... Мерзавец!.. Убить бы его, как собаку!"
С площадки заметили старика. Дочка, улыбаясь, замахала ракеткой, мужчины поклонились. Он не ответил на приветствия и только в упор смотрел опухшими, налитыми кровью глазами на ее горделивую улыбку: "И ты еще смеешь улыбаться, бесстыдница!.. Но и тот, может быть, посмеивается про себя и думает - вот он стоит, старый, глупый еврей... всю ночь напролет он храпит в своей кровати... если бы он только знал, старый дурак?..
Да, да, я знаю, вы смеетесь, вы брезгливо обходите меня, как плевок... но дочь - смазливая девчонка и готова к услугам... а мать, правда, немного толстовата, накрашена и все такое, но еще ничего, пожалуй и она не откажется... Верно, кобели, верно: вы правы - ведь они сами бегают за вами... Какое вам дело до того, что у кого-то сердце обливается кровью... лишь бы вам позабавиться, лишь бы их позабавить, потаскух!.. Застрелить бы вас из револьвера, отхлестать плетью!.. Но вы правы, ведь никто этого не делает... ведь только глотаешь обиду и гнев, как собака свою блевотину... трусишь... не хватаешь бесстыдницу за рукав, не оттаскиваешь ее от вас... стоишь тут, молчишь и давишься своей желчью... трус... трус... трус..."
Старик схватился за сетку, он дрожал от бессильного гнева. И вдруг он плюнул себе под ноги и, шатаясь, вышел из сада.
Старик бродил по улицам городка; вдруг он остановился перед витриной магазина; за стеклом высились пестрые пирамиды и ступенчатые башни, искусно сложенные из всевозможных товаров, - все, что может понадобиться туристам: сорочки и рыболовная снасть, блузки и удочки, галстуки, книги, даже печенье, но старик смотрел только на один предмет, небрежно брошенный среди дорогих нарядных вещей, - на толстую узловатую палку с железным наконечником; такой палкой, если крепко взять ее в руку и размахнуться...
"Убить... убить собаку!" - как в чаду, почти с наслаждением думал старик; он вошел в лавку и за ничтожную цену приобрел суковатую увесистую дубину. И как только он сжал ее в кулаке, он ощутил прилив сил: ведь любое оружие всегда придает физически слабому человеку известную уверенность. Старик крепко сжимал палку и чувствовал, как напрягаются мышцы руки. "Убить... убить собаку!" бормотал он про себя, и невольно его тяжелый, спотыкающийся шаг становился тверже, ровнее; он проворно шел, нет, он бегал взад и вперед но набережной, задыхаясь, весь в поту больше от прорвавшейся, наконец, ярости, чем от быстрой ходьбы. А рука его судорожно стискивала массивный набалдашник палки.