Сибирь

Ваня был в три раза моложе Лихачева, но дружил с ним, как порой не дружат даже сверстники. Лихачев дважды брал Ваню с собой в экспедиции, посылал ему регулярно деньги на жизнь, переписывался, не тая в письмах ни чувств своих, ни дум. Сближала их, конечно, прежде всего общность научных интересов. Правда, Ваня не знал и сотой доли того, что умещалось в крупной, лобастой голове Лихачева, но любил науку, хотел постигнуть истины, выработанные российскими и зарубежными учеными.

Весть, которую Ваня принес Лихачеву, совсем не печалила его. Он был возбужден, и заряд нерастраченной молодой энергии жарким блеском сиял в темно-коричневых глазах юноши.

- А ты, Ваня, вроде доволен, что обрушилось этакое несчастье на нашу родину? - спросил Лихачев, и голос его прозвучал осудительно.

- Да что вы, Венедикт Петрович! Война - ужасное бедствие! Разве можно радоваться этому?! - воскликнул Ваня с каким-то особенным возбуждением. Но как бы Ваня ни отказывался от этого, в голосе звучала если не радость, то, по крайней мере, неуемная бодрость, задор.

- А все ж таки ты чему-то рад. Рад! Я же вижу по тебе, - теперь уже откровенно с укором сказал Лихачев.

- Да, действительно, что-та очень взбудораживает меня, - признался Ваня.

- Может быть, мечтаешь о подвигах на поле брани? Кинешься на фронт? спросил Лихачев, окидывая юношу придирчивым взглядом.

- Нет, Венедикт Петрович! Это не мой удел! - без малейших сомнений сказал Ваня.

- Что же тогда? Любовь? - развел руками Лихачев.

- Откроюсь перед вами, как верующий перед господом богом: война породит революцию. Рожден я для революции. Вот откуда мое возбуждение. - Ваня выпрямился и глядел на ученого строго, с решимостью отвечать за свои слова.

- Вон оно что! - воскликнул Лихачев. - Никогда не думал, что ты такой... Робеспьер.

Ученый хотел, вероятно, улыбнуться, но улыбки не получилось. Наоборот, лицо его стало серьезным, а взгляд больших глаз озабоченным. И Ваня без тгзуда понял, о чем думал сейчас ученый: "Рожден для революции... А знаешь ли ты, что такое революция? Ни я, ни ты этого не знаем".

- Война неизбежно взорвет царизм. Революция станет единственно возможным выходом из тех страданий, какие война принесет народу. Рабочий класс осознает себя в этих испытаниях как силу, которая должна вывести страну на путь социальной свободы...

Лихачев опустился в кресло. За свою долгую жизнь он сталкивался с самыми различными точками зрения на переустройство жизни людей. Но ни одна из них не увлекла его, не покорила. О многих теориях он думал с недоверием, а то и просто с презрением. "Болтовня, милые господа! Болтовня! Не более. Чтоб повернуть Россию на новые пути, надо, чтоб захотел этого сам народ. Мужик упрям, не захочет вашей "свободы", и ничем ты его не стронешь с места".

И сейчас, выслушав горячую речь Вани, Лихачев прежде всего подумал об этом.

- Война... революция... свобода... Звучит красиво, звонко! Но все это для нас, грамотеев, интеллигентов.

А мужик, бородатый мужик, темный и забитый, он чтонибудь понимает, Ваня, в этих премудростях? - сказал Лихачев, отметив про себя, что его молодой друг, несмотря на юные годы, по-видимому, человек с "царем в голове". Держится он просто, без стеснения, следовательно, уверен в себе, в рот каждому говоруну смотреть не станет.

- Бородатый мужик, Венедикт Петрович, действительно и темный и заЬитый. Но его просвещение, вероятнее всего, будет протекать ускоренным способом. До высот науки он поднимется фантастически быстро!

- Он не знает азбуки! Вместо подписи он тискает отпечаток пальца. А ты - высоты науки! - усмехнулся Лихачев, и губы его застыли в горькой гримасе.

- Мы говорим о разных вещах, Венедикт Петрович.

Вы имеете в виду высоты науки в области абсолютных знаний, я же веду речь о высотах революционной науки и борьбы. В этом наш темный и забитый мужик на поверку и не такой темный и не такой забитый, как о нем принято думать. Как-никак за его плечами опыт Событий пятого года.

- Страшный опыт: безвинная кровь у царского дворца, кровавая война на Дальнем Востоке, бездарно начатая и позорно проигранная, и шквал забастовок ц восстаний, в конечном итоге не принесший трудовому люду никакого облегчения...

- Суровая школа и суровые уроки. Они не прошли даром, - перебил Ваня ученого.

- Были и прежде, Ваня, суровые уроки, а забылись. Забудутся и эти.

- Эти не забудутся, Венедикт Петрович! Теперь есть сила, которая и сберегла эти уроки в памяти и при случае напомнит их, чтоб не повторить прежних ошибок.

- Что же это за сила? Наш брат интеллигент? Не шибко-то-я верю в эту силу! Одних припугнут, другим подороже заплатят, третьи не рискнут терять кусок хлеба насущного! Этой силе крепкие подпорки нужны, чтоб не качалась она из стороны в сторону.

- Я говорю о другой силе, Венедикт Петрович. Пролетариат! Он вышел на арену исторических битв.

Город был уже возбужден страшным известием о войне. После нескольких часов тишины, как бы притиснувшей улицы и переулки к земле, взметнулось в гомоне, реве, шуме человеческое горе. В открытое окно профессорской квартиры ворвались голоса пьяных людей, томивших свое отчаяние перед грозным событием в истошном крике.

- Вот он, твой пролетариат! Сегодня с тупым надрывом песни поет, завтра с таким же надрывом будет плакать, а послезавтра, забыв и то и другое, начнет убивать себе подобных, даже не спросив себя, во имя чего он это делает...

-- Но наступит час, когда это отчаяние и эта покорность переплавятся в иное - в потребность изменить мир, изменить себя. Это обязательно произойдет. Более того, это уже происходит. Для тысяч и тысяч людей уже и сейчас ясно: в этой войне надо делать только то, что принесет России поражение. Царизм без поражения не свалится. Это зверь живучий.

Лихачев вскочил, закинул крупные руки за спину.

- Поражение! Это слово бьет меня по моим перепонкам, как снаряд. Я русский и не хочу, чтоб мое отечество лежало распластанным у ног немецкого кайзера.

- Поймите, Венедикт Петрович, только поражение царизма принесет очистительную революцию.

- Униженная и разбитая отчизна подобна трупу, Ее не спасут и революции.

- Не народ, а царизм потерпит поражение.

- Нет, нет! Ради отечества я готов на все! И я не потерплю, Иван, твоих разговоров. Забудь это слово -"

поражение! Мы должны победить врага. Только гордой и сильной стране революция может принести избавление от нужды и страданий.

Ваня попытался доказать ученому, в чем его заблуждения, но тот не захотел слушать. Разгневанно шаркая ногами, он удалился в другую комнату, плотно прикрыв за собой тяжелую дубовую дверь.

Ваня проводил ученого взглядом, осуждая себя за излишнюю прямолинейность в суждениях. "Ну ничего, то, что не смог доказать вам, господин профессор, я, то вам докажет сама жизнь", - утешал себя Ваня, не зная еще, как поступить дальше: сидеть ли в ожидании, когда гнев ученого уляжется, или покинуть его дом до каких-то лучших минут.

Ваня не успел еще решить этого, как дубовая дверь открылась и Лихачев вернулся с какой-то виноватой улыбкой, так не подходившей к его суровому лицу.

- А ну ее к черту, Ваня, твою политику! Я ее недолюбливал в молодости, а в старости она мне и вовсе не нужна. Давай пить чай с брусничным вареньем, - глуховатым голосом сказал Лихачев.

- Что ж, чай пить не дрова рубить, говаривали в старину, - усмехнулся Ваня, - однако истины ради замечу, Венедикт Петрович, возможно, что политику вы недолюбливали, но других поощряли заниматься оной.

- Что за намеки? - снова сердясь, спросил Лихачев.

- Никаких намеков, одни факты. Мне вспомнились ваши постоянные конфликты с реакционной профессурой.

- Да разве это политика, друг мой ситцевый?! Просто-напросто сердце мое не терпит несправедливости, Наука требует свободы духа...

- Вот, вот, - поощряя откровенность ученого, затряс головой Ваня.