Страница 18 из 23
По исламскому закону принадлежность к определенному вероисповеданию наследуется по отцовской линии. Когда я была в Фаллудже или говорила с консервативными суннитами, я могла сказать им, что мой отец – марокканец. В Марокко нет шиитов, поэтому скрытый смысл этой фразы был всем понятен. Но я играла и в другие ворота. В шиитских общинах я говорила, что моя мама была Ахль аль-Байт, членом семьи Пророка, и люди понимающе кивали. У шиитов этот термин, который можно перевести как «люди дома», традиционно включает самого Мухаммеда, его дочь Фатиму, ее мужа Али, их двоих сыновей и все их прямых потомков, имамов. На территории суннитов людям тоже нравилось слушать о моем происхождении. В то время как некоторые мусульмане разделяют понимание шиитов, другие причисляют к членам святой семьи всех жен Пророка. Но обе секты согласны в том, что звание Ахль аль-Байт почетно.
Тот факт, что оба мои родителя были из потомков Пророка, открывал двери, но также и демонстрировал мне ужасную вещь: были люди, которые отказывались разговаривать и иметь дело с теми, кто происходил из другой секты. Первый раз в жизни я столкнулась с линией, разделяющей ислам, с которой мои родители, а особенно моя мать, встретились лицом к лицу еще много лет назад, до моего рождения. Я ощущала, что работа в Ираке станет поворотной точкой всей моей жизни, но еще не представляла, насколько эта война научит меня истории моей семьи.
Первые несколько месяцев я провела в доме в районе аль-Жадрия, где мы жили вместе с Питером Финном и другими коллегами из «Вашингтон пост». Я быстро подружилась с гениальным и очень скромным журналистом ливано-американцем Энтони Шадидом. Мы с ним говорили о разделении на суннитов и шиитов, и я сказала, что оно меня ужасает. «Оно продолжается уже сотни лет», – сказал Энтони. Он предсказывал, что дальше все будет только хуже.
Моей задачей по-прежнему оставался поиск Ахмада аль-Ани, дипломата, который, по сведениям из непроверенных источников, встречался с Мухаммедом Аттой в Праге. У меня было два телефона иракских дипломатов, живущих в Багдаде. Один номер дал мне информатор из Германии, другой принадлежал посольскому служащему из Берлина. С каждым из них я встретилась по отдельности в отеле «Хамбра», где «Вашингтон пост» снимал комнату для интервью. В целях безопасности мы никогда не приводили своих источников в дом, где жили, не обсудив это предварительно с шефом нашего отделения.
Иракский дипломат из посольства, тот, который смеялся над моей наивностью, нашел для меня аль-Ани. «Вот его номер телефона, – сказал он. – Я был в его доме и сказал ему, что вам он может доверять. Но не теряйте время. Я уверен, что вы не одна его ищете».
Я набрала номер, который дал мне дипломат. Ответила женщина.
– Кто вы такая? – спросила она.
Я знала, что телефон может прослушиваться, поэтому постаралась быть осторожной.
– Меня зовут Суад, – сказала я. – Думаю, член вашей семьи слышал обо мне.
– Подождите, – сказала она по-арабски, а потом я услышала, как она шепчет кому-то: «Суад?»
– Да-да-да, дай мне телефон! – услышала я мужской голос.
– Да, это аль-Ани, – сказал он в трубку. – Я дипломат, которого вы ищете.
Я хотела остановить его, чтобы он не говорил таких вещей по телефону, но он продолжил:
– Я знаю, что они пытались сделать так, чтобы я исчез, но я хочу, чтобы вы знали: все это – ложь. Все, что они говорят обо мне, – это ложь. Я никогда не встречался ни с какими террористами и никоим образом не причастен к этим нападениям.
– Пожалуйста, не говорите таких вещей по телефону! – воскликнула я. – Нас могут подслушивать!
– Я хочу, чтобы вы знали: все это – ложь. Они все равно до меня доберутся, я знаю. Но по крайней мере теперь вы знаете, и весь мир должен узнать.
Он согласился встретиться со мной на следующий день, сказав:
– Тот человек, который дал вам мой номер, приведет вас сюда.
Я позвонила человеку из посольства и сказала, что его друг пригласил нас завтра на чашечку чая. «Могли бы мы встретиться в «Хамбре» и пойти вместе?» Он согласился.
На следующий день в машине «Вашингтон пост» с водителем-иракцем мы подъехали к дому аль-Ани и обнаружили, что его дверь взломана. Из дома вышел мужчина. В его черных волосах была седина, а кожа была очень бледной. Он был одет в темно-синие брюки и зеленую рубашку. Мой друг-дипломат вышел из машины, представился и спросил, можем ли мы поговорить с господином аль-Ани.
– Вы имеете в виду моего брата? – спросил мужчина. – Его тут нет. Они забрали его прошлым вечером.
– Кто его забрал? – спросила я.
Мужчина посмотрел на меня:
– Это вы журналистка Суад? Он мне о вас говорил.
Он сказал, что прошлым вечером шесть или семь мужчин ворвались в дом. На лицах у них были маски, в руках – оружие, и они выкрикивали имя аль-Ани.
– Они связали моего брата пластиковыми стяжками, завязали ему глаза и утащили его, – рассказал мужчина. – Мы не знаем, где он.
– Кем они могли быть? – спросила я.
– Мы точно не знаем, но думаем, что это американцы. Вы знаете, они использовали его как козла отпущения, чтобы была причина напасть на Ирак.
Я понимала, что эту статью написать будет трудно из-за того, что аль-Ани исчез. Я спросила, не могу ли поговорить с его женой. Брат аль-Ани сказал, что она и ее сестра были в доме вчера вечером и сейчас они в шоке. Они уехали к своим родителям.
– Я понимаю, что она, возможно, в шоке, но мне очень важно поговорить с ней, – сказала я. – Могу я поговорить с ней завтра или послезавтра?
Он покачал головой.
– Нет, не можете. Люди, которые забрали моего брата, сказали ей не говорить с прессой.
Я потеряла дар речи. Почему этот человек и его семья должны молчать? Разве у них нет такого же права рассказать свою историю, как и у любого другого человека? Я записала отречение аль-Ани по телефону, но качество было не очень хорошим. Я никогда не встречалась с ним до этого звонка, поэтому не знала его голоса и не могла быть уверенной, что действительно ли говорила именно с ним. Если бы я смогла встретиться с аль-Ани, то попросила бы его подтвердить свою личность.
Мы попытались установить местонахождение аль-Ани, позвонив представителям военных. Некоторые наши коллеги искали его, используя свои источники, но никто не хотел, чтобы их слова записывали. Наконец, мы подтвердили тот факт, что американцы арестовали аль-Ани.
Аль-Ани исчез, но я осталась в Ираке. Я близко познакомилась с иракскими людьми, работавшими на «Вашингтон пост». Одна из пожилых женщин, которые готовили для нас, рассказывала, что работала в одном из дворцов Саддама Хусейна, и хвастала, что он любил ее белую фасоль и рис. Один из наших иракских корреспондентов по имени Насир подтрунивал над ней: «Может, это потому, что это единственная еда, которую ты умеешь готовить».
От этих людей, среди которых были шииты, сунниты и курды, я узнала многое. Они говорили, что их этническая и религиозная принадлежность не имеет никакого значения и что раньше она тоже ничего не значила. Большинство местных корреспондентов имели хорошее образование. Некоторые из них были бизнесменами или инженерами, а Насир, которого мы звали Абу Саиф, был пилотом иракских авиалиний. Он работал переводчиком и корреспондентом, а его сын – водителем.
Я стала частью быстрой жизни нашего отделения, охотилась за историями о том, какой была жизнь в Ираке во времена Саддама Хусейна, и о продолжающемся поиске оружия массового поражения. Пол Бремер, глава американской оккупационной администрации в Ираке, не так давно объявил, что иракская армия и полиция будут распущены. Во время пресс-конференции Ахмад Чалаби, политик-шиит, глава Иракского национального конгресса, который дал повод для вторжения американскому правительству, сказал, что благородные люди из его партии позаботятся о безопасности, но новый Ирак сможет функционировать только тогда, когда каждый член партии Баас понесет ответственность за свои преступления. Но избавление от сторонников Баас имело серьезные последствия: роспуск армии и полиции оставлял множество мужчин, по большей части суннитов, имеющих опыт в обеспечении безопасности, безработными, разозленными и хорошо вооруженными. Это привело к тому, что в «Аль-Каиду» в Ираке рекруты потекли рекой.