Мне сказали прийти одной

Когда аль Хаджи подошел к телефону, я сказала:

– Меня зовут Суад. Я марокканка. Я просто пытаюсь узнать правду о том, что произошло.

Он был умным человеком.

– Я не хочу говорить с журналистами, – сказал он. – Они не уважают наши правила в мечети. На кого вы работаете?

– Я мусульманка. Я уважаю правила. Могли бы мы просто выпить чашку чая?

Он согласился встретиться со мной и выпить чаю в лавке около мечети на следующий день. Я пообещала, что не буду записывать разговор. Я делала первые робкие шаги в тот мир, где никогда еще не бывала.

У меня было так много вопросов, среди которых не последним был вопрос о том, как мне вообще с ним разговаривать. Я снова оделась в обычную одежду немецкого студента: джинсы, кроссовки, рубашка, пиджак. Аль Хаджи пришел в арабских брюках и тунике. У него была длинная борода, и выглядел он очень официально.

– Это вы Суад? – спросил он, прежде чем сесть. – Мы ничего не сделали. Мы не могли ничего с этим поделать. Мы не можем не пускать людей в мечеть. Они иногда приходили, молились, ели.

Я показала аль Хаджи фотографии людей, которые принимали участие в нападениях. Он внимательно изучил их.

– Это эль-Эмир, – сказал он, указывая на фотографию Атты, чье полное имя было Мухаммед эль-Эмир Атта. Аль Хаджи сказал, что он так и знал: люди будут говорить, что наша вера заставила нас нападать.

Какое-то время мы очень любезно разговаривали и, видимо, я ему начала нравиться. Он рассказал мне об одном месте неподалеку – о книжном магазине, где Атта иногда встречался со своими друзьями.

Я поняла, что добилась некоторого успеха, и вздохнула с облегчением: добыть информацию было возможно. На деле это оказалось достаточно просто. Но я беспокоилась, что ухватилась за не тот конец. Через десять минут после того, как аль Хаджи ушел, я зашла в книжный магазин, находившийся за углом мечети.

Книжный магазин представлял собой одну большую комнату с деревянным полом и деревянными книжными полками. Книги для женщин и детей стояли отдельно, в маленьком уголке, отделенном от основного зала занавеской. Здесь были книги на арабском, немецком и английском. Со мной поздоровались двое мужчин. Я представилась младшему из них, ему на вид было чуть за тридцать, и сказала, что я независимый журналист, который пытается понять, что же произошло. Очень помогло, что, как и он, я говорила на марокканском диалекте арабского.

– Сюда никакие журналисты не приходили, – сказал он. – Я спрашиваю, зачем вы пришли.

Я спросила, знал ли он Атту и других террористов.

– Они иногда заходили. Они были обыкновенными людьми.

– Почему они это сделали?

– Они занялись политикой. Спросите американцев, почему они убивают людей в Ираке и Палестине.

Мужчина рассказал мне, что сам он из Касабланки и раньше никогда не был религиозным. «У моего брата был бар», – сказал он, как будто пытался рассказать о своем светском прошлом. В какой-то момент, когда он отдыхал вместе со своей немецкой женой, он вдруг почувствовал, что живет не так, как следует. Вместе с братом они стали очень религиозными и вложили все свои деньги в книжный магазин. Со временем они и другие молодые люди их возраста становились последователями Атты, вместе молились, вместе изучали Коран и вращались в одних и тех же кругах.

В тот день, когда я пришла в книжный магазин, там сидела группа студентов. Они говорили о политике и критиковали Израиль. Они сказали мне, что ничего не имеют против американцев, потому что «знают, что люди хорошие», но возражают против вмешательства Америки в дела Ближнего Востока.

– Если вам мешает Израиль, то почему вы нападаете на Соединенные Штаты? – спросила я.

– Американцы поддерживают Израиль, – сказал один из мужчин.

Казалось, они обвиняют Соединенные Штаты во всем, что в мире идет не так. И тут прозвучало одно слово – «джихад».

– Что вы имеете в виду под джихадом? – спросила я.

– У нас есть право защищать себя, – сказал мне студент из Марокко.

– А кто лично на вас нападает? О чем вы говорите?

– Они нападают на нас.

– На Марокко никто не нападал.

– Мы думаем о себе не как о марокканцах, а как о мусульманах, – ответил он.

Я начала понимать, что попала в мир, от которого мои родители всегда старались меня защитить. Как журналист я должна была выполнять свою работу – писать о том, что происходит в умах людей, и объяснять это другим. Это было только начало пути.

Другому мужчине, египтянину, мои вопросы показались подозрительными.

– Почему ты хочешь об этом знать? – спросил он. – Кто вообще хочет знать правду? Разве все эти годы люди не видели, что происходит, и ничего не делали? Эти мужчины приняли решение, основываясь на правде.

После разговора с этими людьми я поняла, что хочу знать правду и что я ее еще не нашла. Прошло несколько дней, а я все вела свое расследование и разговаривала с людьми. Окрестности улицы Стейндамм были только первым из сюрпризов. Никогда не забуду свое первое интервью с отцом Мунира эль-Мотассадека, предполагаемого соучастника теракта 11 сентября. Оно состоялось в Гамбурге той осенью. Я надела костюм, решив, что так буду выглядеть профессиональнее. Но, когда мы встретились с героем моего интервью, он неодобрительно меня оглядел:

– А тебе не надо что-нибудь на себя набросить? – спросил он. – Сзади у тебя все видно. И где твой головной платок?

Я зашла в пакистанский магазин и купила очень длинную юбку и несколько шарфов.

В другой мечети, куда также ходили молиться Атта и его друзья, я услышала о войне в Боснии и в Персидском заливе с совсем другой точки зрения. Я думала, что в этих войнах Соединенные Штаты защищали мусульман. Но впервые в жизни я говорила с людьми, которые ненавидели Америку и смотрели на вмешательство Запада совсем по-другому. Они считали, что США и их европейские союзники преследовали только экономические цели и насильно навязывали свою «систему» и «образ жизни» другим народам. Некоторые вспоминали, что Соединенные Штаты сделали с Южной Америкой, в частности о том, что «они убили Че Гевару и других, потому что тем не нравился американский империализм». Также эти люди обвиняли Америку в том, что она многие годы поддерживала «геноцид против Палестины». Для них США были «большим дьяволом».

Также я услышала рассказы о значении и духе ислама, которые отличались от того, к чему я привыкла с детства. Как и мои родители, я считала, что религия должна быть отделена от политики. И вдруг я оказалась среди людей, чьи религиозные и политические воззрения безнадежно перепутались. Вначале связь Гамбурга с событиями 11 сентября озадачивала меня. Но чем больше времени я там проводила, тем сильнее становилась уверенность в том, что Мухаммед Атта и другие террористы приобрели радикальные взгляды и были завербованы в Германии.

Люди со Стейндамм описывали Атту как аскетического человека, сурового в своих мыслях и часто указывающего другим на их прегрешения. Он критиковал мусульман за то, что они слушают музыку и курят. Он и члены его ячейки не были «спящими» агентами. Атту, как и некоторых из его друзей, знали в городе. Но действовал он в этом параллельном мире, выпав из поля зрения немецких властей. Я считала из ряда вон выходящим, что никто в службе безопасности или в разведывательных службах не заметил такую экстремистскую деятельность.

Несмотря на мою наивность, даже тогда у меня было несколько преимуществ по сравнению с другими журналистами. Мечеть аль-Кудс, куда Атта и его кружок часто приходили молиться, управлялась марокканцами. В отличие от членов моей семьи, они носили длинные бороды, но мне во многом помогало то, что я говорила на марокканском диалекте арабского. Это действовало не только на марокканцев.

Однажды той осенью в Гамбурге я вышла на прогулку и встретила главу отдела расследований журнала «Дер Шпигель», который в прошлом году выступал у нас в школе журналистики. Он спросил, на кого я работаю.

– Сейчас – ни на кого, – ответила я.