Страница 10 из 23
Редфорд и Хоффман действовали на меня сильнее, чем сомнения моих родителей. Посмотрев фильм, я вырезала из газеты фотографию актеров, стоящих в редакции новостей, и повесила ее на дверь своей спальни. Я была настроена стать журналистом. Также я понимала, что мне придется платить за свое образование, потому что у моих родителей нет возможности это сделать.
В четырнадцать лет я работала на двух работах: по субботам трудилась в пекарне и два раза в неделю сидела с детьми. В шестнадцать прибавилось еще две работы: репетиторство по математике и немецкому и работа по дому у пожилых людей по вечерам. Я мыла полы, посуду и кормила пожилых леди.
Тогда же я основала школьный журнал под названием «Фантом». Первыми корреспондентами и редакторами в нем были мои самые близкие друзья. Мы брали интервью у политиков и других известных людей, в том числе у Мишеля Фридмана, еврейского лидера, чья личность так потрясла меня после убийства турецких мигрантов и который был политической силой в Христианском демократическом союзе. Разговаривали мы и с Герхардом Шредером, который тогда был премьер-министром земли Нижняя Саксония. Я встречалась с ним на политическом мероприятии во Франкфурте до того, как он стал кандидатом на пост канцлера Германии от Социал-демократической партии. Протолкавшись через толпу журналистов и охранников, окружавшую его, я тронула Шредера за плечо и попросила дать мне интервью для школьной газеты. Я сказала ему, что считаю очень важным, чтобы политики говорили с молодежью. Он повернулся к своему помощнику: «Зигрид, ты не мог бы дать этой молодой леди свою визитную карточку?»
В ответ я с гордостью вручила свою самодельную визитку, где на белом фоне было синим цветом написано мое имя. Я украсила карточку серебряными искорками, чтобы люди запоминали меня.
Шредер улыбнулся. «Когда мы получим вопросы от «Фантома», просто передай их мне», – сказал он своему помощнику. Мы несколько минут поболтали, и он спросил, в каком я классе.
Я не понимала, что в тот момент все репортеры собрались вокруг, и некоторые из них делали фотографии. На следующий день маме позвонила подруга: «В газете фотография твоей дочери вместе с Герхардом Шредером!» Я купила газету и даже порвала ее, торопясь открыть. Но потом я увидела подпись под фотографией: «Герхард Шредер объясняет политические вопросы молодому члену партии во Франкфурте». Я была в ярости. Я позвонила в газету и попросила внести исправления. «Вы не можете просто написать, что я член Социал-демократической партии, – сказала я. – Это не так!» Но люди в редакции новостей просто смеялись надо мной и говорили, что фотография вышла великолепная.
Примерно в то же время я начала писать письма в редакции газет в ответ на появляющиеся новости или злободневные проблемы. Одно из таких писем об исламе и женщинах было даже опубликовано во Frankfurter Allgemeine Zeitung. После того как вышла газета, кто-то из наших соседок позвонил моей матери. «Скажи дочери, чтобы она держалась подальше от политики», – сказала она. Но я была твердо убеждена, что как молодая женщина и дочь иностранных рабочих тоже имею право голоса.
В то время я не воспринимала себя исключительно как мусульманку. Я чувствовала, что у нас с моими сестрами и братом есть больше общего с нашими друзьями, чьи родители приехали из Греции, Италии или Испании, чем с другими мусульманскими детьми. Значение имело то, что все мы были детьми иммигрантов, что мы были не «немецкими немцами», а находились на обочине общества.
В Германии старшеклассники часто проходят короткую практику в тех областях, которые им интересны. В шестнадцать лет я начала обзванивать местные газеты и спрашивать, не могу ли я пройти у них такую практику, пусть даже неоплачиваемую. Мне дали работу во Frankfurter Rundschau, ежедневной газете, которая была более либеральной, чем Allgemeine Zeitung. Я работала в отделе местных новостей, писала о том, как ученики начальной школы выращивают цветы в школьном саду, и о спорах соседей о вывозе мусора и местах выгула собак. Я делала все для того, чтобы развиваться, вдобавок к учебе в школе и работе на неполный день.
Вскоре меня пригласили на общественное радио, чтобы принять участие в ток-шоу для иммигрантов, которое называлось «Встреча в Германии». Я использовала эту возможность, чтобы попросить редактора разрешить мне пройти у них двухнедельную стажировку. Так началась моя карьера на радио. На ток-шоу бывали гости, которые говорили на греческом, турецком, испанском и других языках. Всегда требовались двое людей, ведущих беседу: один иммигрант, а другой – ребенок иммигрантов, как я. Я не так хорошо говорила по-турецки, чтобы вести программу. На этом языке я могла заказать еду, не более того. Программ на арабском в то время не было. По иронии судьбы я была полезна на шоу, потому что бегло говорила по-немецки, хотя большинство немцев и распознавали во мне иностранку.
Ток-шоу было очень политизированным. Мы говорили об интеграции, роли женщины и расизме внутри иммигрантских сообществ. Некоторые люди турецкого происхождения не позволяли своим детям вступать в браки с марокканцами, а другие иммигранты имели предубеждения против негров. Эти люди требовали уважения к себе, но в то же время не уважали других. Мы говорили о расизме в футболе, о правах геев и о лицемерии в целом.
После того как я проработала на радиостанции примерно год, глава программы, посвященной поп-музыке, предложил мне работу – выступить в роли ведущего шоу, отвечающего на поступающие в студию звонки. Программа называлась «Остров желаний», в ней выполнялись заявки радиослушателей. Иногда я даже не могла произнести названия песен, которые чаще всего были на английском. Этот язык я изучала в школе, но мой учитель предпочитал вести небрежные разговоры по-немецки вместо того, чтобы учить нас. Тем не менее, глава программы сказал, что у меня великолепный голос. Он хотел, чтобы я работала и в других программах. Мне было весело отвечать на звонки в музыкальном шоу, к тому же эта была самая высокооплачиваемая работа из всех, которые у меня когда-либо были. Платили там в два раза больше, чем на программе о проблемах иммигрантов, но стремилась я вовсе не к этому. Фотография из «Всей президентской рати» все еще висела на двери моей спальни. Через два месяца я бросила музыкальное шоу.
Я все еще писала во Frankfurter Rundschau как фрилансер, рассказывая о происходящем в местной общине. Однажды одна очень милая помощница редактора рассказала мне о школе журналистики в Гамбурге. «Школа Генри Наннена – одна из лучших в Европе, – сказала она. – Тебе стоит подумать о ней после окончания учебы». До этого оставалось еще полгода, но зерно упало в благодатную почву. «Если я попытаюсь, вреда от этого не будет», – подумала я.
Я узнала, что большинство из тех, кто идет в школу Генри Наннена, уже имеют опыт в журналистике. Они получили университетские степени и хотят работать в крупных изданиях, таких как «Дер Шпигель», «Штерн» и «Ди Зейт», которые финансировали школу. Конкурс для поступления в нее был чудовищным. Соискатели должны были провести собственное исследование и написать информационное сообщение и передовицу. Также нам нужно было выбрать одну из тем, предложенных школой, и написать о ней. В год, когда поступала я, среди тем для информационного сообщения были история молодого спортсмена, ночь, проведенная на заправочной станции, и день в доме престарелых. Вначале я попыталась писать о заправочной станции, но мне это не понравилось, и в итоге я провела пару дней в обществе знакомой моей мамы, живущей в доме престарелых. В передовице я написала о том, должна ли частная жизнь политиков освещаться в прессе. Это было как раз в разгар скандала с Биллом Клинтоном и Моникой Левински. Не помню точно, что именно я написала, но припоминаю свое предположение о том, что, если бы Билл Клинтон вступил в сексуальные отношения с Моникой Левински где-то за пределами Овального кабинета, это действие не вызвало бы такой широкий общественный резонанс. Но поскольку он сделал это на официальной территории, это было злоупотребление властью и Клинтон стал законной добычей для журналистов. Тема была рискованной для девятнадцатилетней девушки и привлекла внимание администрации школы.