Страница 4 из 72
Время от времени одна из многочисленных подружек Жоржа залетает в мою паутину, зайдя к нему в его отсутствие, - подобные инциденты на время усугубляют мою taedium vitae*. [Скуку жизни, отвращение к жизни (лат.).] В этих делах Жорж предусмотрителен и щедр - перед отъездом (зная о моем безденежье) он часто платит вперед какой-нибудь сирийке из ресторанчика Гольфо и оставляет ей указание провести ночь-другую в нашей квартире en disponibilitй* [Про запас, на черный день (фр.).], как он выражается. В ее задачу входит вдохнуть в меня радость жизни - задача не из легких, тем более что на первый взгляд меня в отсутствии таковой никак не упрекнешь, а до второго дело обычно и не доходит. Поболтать о том о сем - давно вошедшая в привычку и весьма полезная форма автоматизма, она продолжает действовать и тогда, когда пропало всякое желание разговаривать; я могу даже заниматься любовью при необходимости, и даже с чувством некоторого облегчения - по ночам здесь душно, выспаться все равно не получится, - но без страсти, но без радости.
Эти рандеву с несчастными созданиями, доведенными нуждой до последней крайности, бывают занятными, пожалуй даже трогательными. Однако собственные чувства мне более не интересны, и дамы от Гольфо приходят ко мне, как тени на экране, лишенные объема и веса. "С женщиной можно делать только три вещи, - сказала как-то Клеа. - Ты можешь любить ее, страдать из-за нее и превращать ее в литературу". Я потерпел фиаско на трех фронтах одновременно.
Я пишу все это только для того, чтобы объяснить, сколь безнадежный человеческий материал выбрала Мелисса, дабы оживить, дабы вдохнуть в мои ноздри немного жизни. Ей и самой было нелегко нести двойное бремя неустроенности и нездоровья. И подставить плечо под мою ношу - немалая смелость с ее стороны. Может быть, она была смела от отчаяния, она ведь тоже добралась, подобно мне, до царства смерти. Мы были - товарищи по банкротству.
Неделю за неделей ее любовник, старый меховщик, ходил за мной следом, и карман его пальто был отчетливо оттянут пистолетом. Я немного успокоился, узнав от одного из друзей Мелиссы, что пистолет не заряжен, но этот старик постоянно маячил у меня за спиной, и это меня раздражало. Не осталось, наверно, ни единого угла во всем Городе, на котором мысленно мы не застрелили бы друг друга. Я просто видеть не мог этой изрытой оспой рожи, этой скотской гримасы мучимого ревностью сатира, просто не мог перенести мысли о том, что эта жирная свинья с ней делала: у него были маленькие потные ручки, поросшие черным волосом густо, словно дикобразы. Это продолжалось достаточно долго, и несколько месяцев спустя между нами, кажется, возникло даже некое странное чувство близости. Мы улыбались друг Другу и раскланивались при встрече. Однажды, встретив его в баре, я битый час простоял с ним бок о бок; мы были на грани того, чтобы заговорить, но ни у кого из нас не хватило на это смелости. Единственной общей темой разговора была бы Мелисса. Уходя, я случайно поймал глазами его отражение в одном из длинных зеркал на стене - он ссутулился и уставился в стакан. Сама его поза - нелепый вид дрессированного тюленя, пытающегося жонглировать человеческими чувствами, - поразила меня, и я впервые понял: он, может быть, любил Мелиссу не меньше, чем я. Мне стало жаль его за то, что он уродлив, за то, с какой болью и с каким детским непониманием он встретил столь непривычные ему чувства, как ревность, как ощущение измены бережно лелеемой любовницы.
Позже, когда принялись вытряхивать содержимое его карманов, я углядел среди всякой всячины маленький пустой пузырек из-под дешевых духов того сорта, которым пользовалась Мелисса; я унес его домой, где он простоял несколько месяцев на каминной полке, пока Хамид не выбросил его во время весенней уборки. Мелиссе я никогда об этом не говорил, но часто, когда я оставался один по ночам, пока она танцевала или спала с кем-нибудь из поклонников, я вертел в руках эту маленькую бутылочку, размышляя с грустью и горечью о жуткой стариковской любви, примеряя ее на себя, и пробовал на вкус, его губами, отчаяние, заставляющее цепляться за какую-нибудь выброшенную за ненадобностью безделушку, все еще чреватую памятью о том, кто тебя предал.
Я нашел Мелиссу, как полузахлебнувшуюся птицу, вымытую морем на печальные литорали Александрии, покалеченную женскую душу...
* * *
Улицы разбегаются от доков, прогибаясь под суперкарго облезлых гнилых домов, дышащих друг другу рот в рот, падающих навзничь. Закрытые балконы, кишащие крысами, старухи, чьи волосы слиплись от крови раздавленных вшей. Облупленные стены пьяно клонятся на запад и восток от истинных центров тяжести. Черные ленты мух липнут к глазам и губам детей, мясные мухи - как рассыпанные всюду влажные бусинки; под мертвым их весом обрываются заскорузлые полосы липкой бумаги в фиолетовых дверных проемах киосков и кафе. Запах взмыленных, истекающих потом берберок, как от сгнившей ковровой дорожки. И уличный гам в придачу: крики водоноса - копта-саидянина, звякающего металлической чашкой о чашку вместо рекламы, крики, прорезающие время от времени уличный гвалт, крики, на которые никто не обращает внимания, - словно потрошат какое-то маленькое изящное животное. Язвы как проруби - это вселенское средоточие человеческих горестей ошеломляет, и все твои чувства преосуществляются в отвращение и страх.
Хотел бы я воспроизвести ту спокойную логику, с которой Жюстин находила в лабиринте переулков дорогу к кафе, где ждал ее я: "Эль Баб". Дверь возле закрытой воротами арки, там мы сидели и говорили, не виноватые ни в чем, но беседы наши были уже чреваты проблесками близости - они казались нам просто счастливыми знаками дружбы. Там, ощущая ступнями быстро стынущий, отдающий тьме тепло цилиндр земли под серо-коричневой глиной пола, мы были одержимы единой страстью - сверять идеи и переживания, превосходящие уровень знаний, доступный обычным разговорам обычных людей. Она говорила как мужчина, и я говорил с ней как с мужчиной. Я могу вспомнить только фактуру и вес тех разговоров, не их содержание. И, забыв про онемевший локоть, прихлебывая дешевый арак и улыбаясь ей, я вдыхал теплый летний запах ее платья и кожи запах, который назывался - не знаю почему - Jamais de la vie*. [Никогда в жизни (фр.).]