Страница 19 из 75
Высокий, худой, сутулый, с темными, глубоко впавшими глазами, с руками, длинными и от природы и от того, что ходил немного сгорбившись, Гладышев напоминал цыгана-лошадника.
В жизни своей он переменил много профессий, объездил страну, участвуя во всех великих стройках, много повидал, вытерпел. Невзгоды фронтовой жизни переносил с легкостью бывалого человека.
Он умудрялся за ночь выстирать портянки и просушить на своем теле, обмотав вокруг бедер. Когда, казалось, на земле нет сухого места для ночлега, он находил его.
Брился он одним-единственным лезвием безопасной бритвы, правя ее о внутренние стенки граненого стакана.
На привале вокруг его котелка всегда собирались бойцы. Гладышев умел говорить едко, насмешливо, умно.
— Я, когда по тылам в рейд ходил, с дамочкой одной в колхозе познакомился, симпатичная такая. — И, сбрасывая на землю пену с бурно кипящей каши, он добавил: — Я ей обещал, как следующий раз приду, два килограмма мышьяку привезти.
— А зачем ей мышьяк?
Гладышев подул на ложку, попробовал кашу и спокойно сказал:
— Немцев травить, вот зачем. — И раздраженно добавил: — Народ неаккуратно с немцами драться хочет. Это мы аккуратно воюем. Я говорю командиру: «Разрешите на трофейном танке группку в их одежде по тылам соорудить?» А он говорит — неудобно. Неудобно — это когда немец по твоей земле живой ходит. А остальное все удобно.
— А вы сколько, товарищ Гладышев, за войну человек убили?
— Нисколько, — сказал Гладышев.
— А как же в «Боевом листке» написано?..
— Так то же фрицы, — сказал Гладышев, щурясь. — А разве ж они люди?
…Однажды бойцы шли по дымящейся пылью дороге: На черной груде камней сидела старая женщина, скорбная и неподвижная. Похвистнев отделился от бойцов, подошел к женщине, и все видели, как он снял с плеч вещевой мешок и стал его развязывать.
Через несколько дней проверяли НЗ. У Похвистнева НЗ не оказалось, Он сказал, что НЗ съел, и получил за это взыскание.
Вечером Гладышев выговаривал ему:
— Ты подло сделал. Знала б старуха, что ты ей даешь, она бы тебе этой консервной банкой башку расшибла. Видел, чего народ терпит. И он знает, за что терпит, за что тебе свой последний кусок хлеба отдает. Ты доброго из себя не строй. Он от тебя не доброты, а злости требует. Мне банки консервов не жалко, мне обидно, что у тебя башка не в ту сторону работает.
Похвистнев недоуменно пожал плечами. Он был из тех спокойных, рассудительных людей, которые могут мириться с любыми неудобствами, но никогда не пожелают добровольно усугубить их, если не будут вынуждены к этому людьми более жестокой, прямой и сильной воли.
И доброта его была такая же ленивая. Он предпочитал душевный покой жестокому упорству, направленному к одной цели.
В десантники Похвистнев пошел потому, что пошел Гладышев. Он привязался к Гладышеву, и не хотел с ним расставаться, хотя трудно сказать, чего в этом влечении было больше — сердечной привязанности или корысти.
Неутомимый и деятельный Гладышев сам не замечал, как в пылу своей неукротимой энергии он частенько делал то, что полагалось делать Похвистневу.
Гладышев был слишком нетерпелив. И когда он видел, как медленно возится с топором или лопатой Похвистнев, он вырывал у него инструмент и заканчивал работу сам.
Сознательно или несознательно Похвистнев использовал яростный задор Гладышева — трудно сказать. Только жили они оба дружно, и Гладышеву было удобно, что Похвистнев ему ни в чем не перечил.
Как-то отбирали добровольцев для одной опасной операции. Похвистнева не оказалось в числе желающих, Гладышев ушел с другим вторым номером. Потом Гладышев спросил Похвистнева, почему его не было с ним?
Похвистнев сказал:
— Я человек семейный, зачем еще зря на рожон лезть.
Хотя Похвистнев ни разу не спрашивал Гладышева, есть ли у него семья, по замашкам Гладышева он был твердо убежден, что тот холост.
Гладышев сощурился и, глядя на Похвистнева с гадливым выражением на лице, какое у него обычно бывало, когда он, лежа у своего пулемета, целился, резко сказал:
— Если бы твоих ребят немцы зарезали, — хорошо было бы. У таких отцов их на глазах резать надо.
Впрочем, они быстро помирились: Гладышев не был злопамятным, а Похвистнев вообще не любил ссориться.
Теперь — о той операции, итоги которой обсуждали коммунисты десантного подразделения и события которой послужили поводом для заявления Гладышева, обвинявшего своего друга в таком тяжелом преступлении, как трусость.
В 6.20 29 августа танки с десантниками прямо с марша удачно миновали проходы, проделанные саперами в минных полях. Прорвав проволочные заграждения, они сокрушили передний край вражеской обороны огнем и ворвались в населенный пункт, где располагались вторые немецкие эшелоны.
Десантники, покинув танки, в центре населенного пункта вступили в бой с немецкой пехотой.
Гладышев, еще сидя на танке, сорвал предохранительную чеку с гранаты «Ф-1». Спрыгнув на землю, он остановился, ища глазами, куда бы ее метнуть.
Но тут из дверей каменного дома, — по-видимому, бывшей нефтелавки, — выскочил дюжий немецкий солдат. Увидев Гладышева, солдат кинулся на него.
Гладышев не мог выпустить из рук гранату, потому что она тогда взорвалась бы. Бросить ее в немцев — тоже нельзя: осколками поразило бы его самого. Подпустив немца, Гладышев кулаком, утяжеленным зажатой в нем гранатой, ударил его по голове. Немец упал.
От сильного удара Гладышев разбил себе пальцы. Боясь, как бы ослабевшие от боли пальцы не разжались сами собой, он быстро перехватил левой рукой гранату и метнул ее внутрь каменного здания, когда уже взрыватель щелкнул.
Все это произошло так быстро, что Похвистнев, держа в обеих руках ящики с дисками, не успел даже выпустить их, чтобы броситься на помощь.
Крикнув Похвистневу, Гладышев ворвался внутрь здания, держа новую гранату в левой руке. Но там уже все было кончено.
Примостившись возле пробитого над самым полом квадратного отверстия в стене, — сюда, наверное, раньше вкатывали с улицы бочки с керосином, — Гладышев открыл огонь.
Похвистнев, сидя на корточках, подавал ему диски.
Немцы, пропустив наши танки, попытались встретить идущую за ними пехоту огнем. Но десантники не давали немцам сосредоточиться для круговой обороны в траншеях, пересекающих поселок.
Тогда немцы стали стрелять из противотанковой пушки по зданиям, где закрепились наши автоматчики.
От прямых попаданий бронебойных снарядов обрушилась кровля нефтелавки.
Огромная двутавровая железная балка, поддерживавшая свод, рухнула вместе с обломками стропил.
Когда оглушенный Похвистнев открыл глаза и душная пыль рассеялась, он увидел, что двутавровая железная балка придавила вытянутые ноги Гладышева. Кровь, пропитывая обломки извести, делала их красными, как куски мяса.
Похвистнев сначала подумал, что Гладышев убит.
Но почти в то же мгновение пыльный ствол пулемета затрясся, и длинное трепетное пламя протяжной очереди забилось на конце ствола.
Похвистнев вскочил и попытался поднять балку. Но он не смог даже пошевелить ее, заваленную обломками каменной стены и бревнами стропил. Вид неестественно, косо, вверх торчащей из-под обломков голени Гладышева с обнаженной розовой и чистой костью вызвал у него тошнотную тоску отчаяния.
И вдруг Гладышев, не поворачивая головы, сипло и повелительно произнес.:
— Подавай!
Похвистнев бросился к коробке с дисками, но не мог открыть ее, так у него тряслись мокрые пальцы.
— Подавай! — со стоном повторил Гладышев и выругался.
Этот подавленный стон словно образумил Похвистнева. Тот вскочил, бросился к дверям и живо проговорил:
— Степа, друг, ты потерпи, я сейчас. — И выбежал на улицу.
— Подавай, сволочь! — хрипел Гладышев, силясь дотянуться до коробки с дисками.
Похвистнев бежал, не обращая внимания на визжащие вокруг него пули. Мина разорвалась у самых ног. Осколки каким-то чудом перелетели через голову.