Страница 74 из 97
В лагере спецрежима
22 июля из двенадцати католических священников девять были переведены с Рудника в новый лагерь: а ведь мы не отказывались от работы, видимо, начальство восьмой шахты считало, что мы плохо влияем на остальных. Лагерь, куда мы попали, был запущен, и на другой день нас направили на ремонтные работы. Жилые бараки (включая медпункт) полуразрушены и не готовы принять зеков, эшелонами прибывающих со всего Речлага. Несмотря на скученность там, внутри лагеря выделили малую зону: два барака БУРа и барак ШИЗО: в них содержалась пятая часть всех зеков.
На сей раз все семнадцать месяцев, остаток срока, я провел вне малой зоны, не зная, сколько еще мне томиться тут, глядя, как зеки прибывают и отбывают. Не буду описывать скученность, грязь, плохое медобслуживание и скудное питание, да и работал я без оплаты уже почти год. Я вызвался класть и перекладывать печи, нередко приходилось заодно работать трубочистом, а также штукатуром и маляром. В духовной жизни приходилось трудно: для Евхаристии не хватало вина, но вмешалось Провидение, так что несколько месяцев я мог служить мессу почти ежедневно.
При переводе в лагерь мы остались также без духовного чтения. С нами был мой друг, поляк, чей Новый Завет я в 1950 году пополнил главами, переписанными из собственного экземпляра, но при переводе в лагерь строгого режима мы не рискнули взять сокровища с собой. Впоследствии удалось получить часть их с Рудника, поскольку люди работали и на восьмой шахте, и у нас и челночили туда-сюда. Но еще до возвращения экземпляров Господь послал нам восемьдесят страниц Священного Писания: несколько глав из Евангелия от Матфея, большую часть Евангелия от Иоанна и первые пятнадцать глав Деяний.
Дело было так. Наши парикмахеры попросили у начальства бумагу вытирать бритвы и получили листки из книги, явно у кого-то отнятой. Мой друг поляк обнаружил непотребство и сообщил мне, и мы, спасая святыню, бросились искать бумагу на замену Потом поляк аккуратно отчистил тетрадь и отдал мне, а я увез ее позже на родину вместе с тетрадками, доставленными нам с восьмой шахты.
Знакомства и достижения
Больше всего в этом лагере было выходцев с Западной Украины, которые вели партизанскую борьбу с коммунистическим империализмом. Привыкнув к борьбе, они с жаром приняли идею саботажа и забастовки: многих из них после недель и месяцев спецрежима возвращали на шахту, а потом они снова оказывались у нас в лагере. Лагерь стал сборищем самых революционных элементов, среди них были и «мятежники» моего типа.
Например, именно там у меня были две короткие встречи с отцом С., литовским иезуитом, о котором я слышал много хорошего еще в Воркуте. Были еще двое православных, отказывавшихся от принудительного труда и от выполнения некоторых режимных распоряжений, — они считали грехом работу на советскую экономику, но охотно дневалили в бараке или ходили за больными. Когда ввели особый режим, они отказались выполнять приказ о ношении номеров на одежде, заявив, что это печать апокалипсического зверя[118].
Был еще православный, имевший духовную жизнь, но без крайних проявлений; этот верил в возвращение России к Богу. Он был со Среднего Дона, где проповедовала некая святая монахиня, пережившая религиозные преследования и утешенная Божиим откровением, что «Бог обновит веру нашего народа, послав Церкви святых служителей». Услышав это, я испытал прилив радости, сообщил о пророчествах Фатимы и служителях, которых для России готовит и частично приготовила Католическая Церковь. «Может, они, посланники Папы, вернут России веру». Поначалу мой собеседник возразил, в откровении-де речь только о православной вере, но, выслушав мои разъяснения об истинной Церкви, которая не по имени, а по сути православная, он согласился на посланцев от Папы. «От кого бы ни были эти служители, по пророчеству они должны быть люди Божии, которых не влечет ни к табаку, ни к водке», — заключил он.
Святой Дух послал мне в каторжном лагере два, так сказать, важных апостольских деяния: принятие в лоно католической Церкви немца-протестанта и реабилитация священника-отступника из Галиции. Первый, молодой журналист, сам попросил наставления в католической вере; наставлять без достаточного знания языка оказалось сложно, но в санчасти при наличии времени возможно. Во втором случае удалось и того легче: отец Д. Г. был уже допущен к общению с Церковью, но не имел прав служения ввиду подписания перехода к Алексию. На Пасху 1954 года наша Церковь, молчавшая в СССР, вернула себе одного из пастырей.
Преследования
И снова чекисты остались в дураках, хоть и думали, что связали по рукам и ногам иезуита бессрочной каторгой и преследованиями. Преследования были постоянно; через несколько недель по прибытии я заболел, поднялась температура, наверное, от грязной воды, которую качали из реки. Пролежав в лазарете два месяца, я был еще очень слаб, когда с восьмой шахты явились два опера, чтобы драть шкуру с главного врача, еврея из политзеков, очень толкового. Капитан Голубев и лейтенант Пономарев обвинили его в том, что он якобы покровительствует евреям, украинцам и католикам и даже держит сторону Папы Римского; и для большей ясности капитан выдворил меня из лазарета. Полубольной, я снова стал печником и трубочистом, полазал с месяц по обледенелым крышам и снова разболелся.
В самый канун октябрьских праздников меня отправили в санчасть с температурой +39 °C. А надо сказать, что перед большими праздниками начальство обычно отделяло особо опасных типов от остальных лагерников и на два-три дня отправляло в малую зону. Видимо, подобная участь грозила на сей раз и мне, потому что через несколько часов после поступления в санчасть за мной пришел сержант, собиравший «мятежников». Но врачи встали на мою защиту и меня отстояли. Пролежал я в санчасти месяц, потом явился опер и выразил удивление, что меня еще не выписали.
К концу лета 1954 года на восьмую шахту перевели начальником политчасти офицера, который не то родился, не то долго жил в Литве. Приехав в наш спецрежим, он попросил меня к себе, чтобы, мол, познакомиться. Мы говорили минут сорок довольно спокойно, я пожаловался, что попал в спецрежим безвинно и бессрочно. Поначалу он пытался истолковать это не как карательную меру, а как простую перетасовку зеков, поскольку лагерное Управление имеет право назначать на работу, куда считает нужным. Но под конец попросил меня воздержаться от миссионерской деятельности, а на мой отказ ответил, что мне в таком случае нечего рассчитывать на возвращение в лагерь общего режима.
— А еще говорите, что свобода совести закреплена в советской конституции! — сказал я.
— Да молитесь на здоровье, вот вам и свобода, только других не трогайте, — ответил он.
— Но тогда зачем говорить о свободе совести? Я по совести не могу молчать о своей вере, если надо спасти чью-то душу. Ведь я поставлен священником не для себя. Как сказал апостол Павел: «Горе мне, если не благовествую» (1 Кор. 9, 16).
— Тем самым вы совершаете преступление против советской власти, поэтому вас и не могут вернуть в общий лагерь.
— Это ваше дело. Только не говорите, что у вас есть свобода совести. И не говорите, что вы уничтожили эксплуатацию человека человеком, потому что я проработал больше года и не получил ни копейки.
Последние слова не пропали втуне: в начале октября мне немного заплатили за сентябрь, в последующие месяцы опять, хотя и меньше, чем причиталось; за работу печника платили не мне, а мастеру с восьмой шахты. Мне также попытались дать зарплату, выписанную пожарнику, но я не взял, сказав, что совесть не позволяет[119]. В следующие месяцы мне платили как штукатуру, а не как печнику Поскольку печников и штукатуров было трое или четверо, а зарплату получал один и этим счастливчиком был я, то в конце месяца я делил зарплату по справедливости между всеми работавшими, иначе они не получили бы ничего.
118
См. Апок. 13, 16–18.
119
Причин для отказа было две: во-первых, должность пожарника припахивала сотрудничеством с советской властью; во-вторых, если бы зарплату пожарника выдали мне, то ее отняли бы у того, кто реально выполнял эту работу