Любовница коменданта

Марта не любила, когда я за столом начинал обсуждать служебные дела. Даже в отсутствие детей. Даже когда у нас бывал Дитер. Мне кажется, женщины ничего не смыслят в мужских делах. Они настолько поглощены семьей, что не понимают простой истины: благополучие семьи держится на том, что делаем мы, мужчины, то есть на нашей работе. Зато мужчины понимают друг друга без лишних слов. По крайней мере, мы с Дитером почти всегда понимали друг друга. Когда ему удавалось вырваться ко мне на несколько часов, повар накрывал для нас стол в моем кабинете, чтобы мы могли спокойно поговорить. Я поднял бокал с вином и задумался. В кабинете витал аромат чеснока и приправ. Мы с Дитером сели за стол.

— Икра, — сказал Дитер, поддевая кусочком подсушенного хлеба россыпь блестящих черных зерен. — Как тебе удалось ее достать?

— Не забывай: перед тобой комендант лагеря.

Я поднес свой бокал к бокалу Дитера.

— За славу великой Германии, — сказал я.

— За нашего фюрера! — подхватил Дитер, чокаясь со мной.

Мы выпили. Пока я наполнял бокалы бургундским, Дитер намазал икрой еще один кусочек хлеба. Положив его в рот, он закрыл глаза и принялся жевать, блаженно причмокивая.

— Вкуснотища!

Я снова поднял бокал:

— За бессмертие Третьего Рейха!

— За счастье евреев, — добавил Дитер.

Мы снова чокнулись. В окна кабинета струился яркий солнечный свет. Под музыку виол, скрипок и виолончелей мы вновь осушили и вновь наполнили бокалы. Дитер приподнял крышку с одного из судков на столе и втянул носом дразнящий аромат.

— За нас, старина, — провозгласил я очередной тост.

— За нас, — сказал Дитер, возвращая крышку на место.

Он осушил свой бокал и принялся поочередно заглядывать в остальные судки.

— Я завидую тебе, Макс. Ты пребываешь вдали от фронта и от Берлина.

— Я заслужил это, — ответил я.

— Я тоже, однако мне не предложили такой пост.

— Но тебе же всегда нравилось на фронте. Ты любишь острые ощущения.

— Временами, — согласился Дитер. — И все-таки здесь благодать: ни тебе свиста пуль, который слышишь даже сквозь сон, ни соглядатаев, которые следуют за тобой по пятам, фиксируя каждый твой жест, каждое сказанное тобой слово, чтобы потом настрочить на тебя донос.

— Порой здесь невозможно дышать от вони, — заметил я, ввинчивая штопор в пробку. — Марта постоянно жалуется.

— Я вижу, ты обзавелся хорошенькой еврейкой, — сказал Дитер, принимаясь за паштет.

Мы оба посмотрели на девушку. Она неподвижно сидела на полу в углу кабинета, обхватав руками колени. Платка на голове у нее не было, ее коротко остриженные волосы казались совершенно белыми. Она смотрела прямо перед собой на окно, за которым сгущались тучи.

— Поразительно красивое лицо, — сказал Дитер. — Даже теперь.

— Да.

— А Марта не…

— Я не разрешаю Марте заходить в мой кабинет.

— Жены всегда находят, к чему придраться, — проговорил Дитер, кладя на тарелку несколько ломтиков жареного мяса.

— Увы, это так.

— Руди пришлось избавиться от своей любовницы-еврейки, — вздохнул Дитер, поливая мясо соусом.

— Что ты говоришь?!

— Да, и от сына, которого она с ним прижила.

— Когда? — спросил я, невольно придвигаясь к нему.

— В прошлом месяце.

— Почему ты мне не рассказал об этом?

— Я думал, ты знаешь, — пожал плечами Дитер.

— Он отправил ее в газовую камеру?

— Возможно, просто пристрелил, — ответил Дитер, самозабвенно жуя. — Право, не знаю. Если хочешь, я могу спросить.

— Значит, слухи подтвердились, — проговорил я. (Дитер кивнул.) — Должно быть, их засек Филин.

— А если не он, так Белокурая Бестия, — предположил Дитер. — Гусь просто отменный.

— Зажарен как раз в меру, — согласился я. — Именно так, как я люблю.

— Как ты собираешься поступить с этой девушкой?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты слышишь меня? — Марта была вне себя от ярости. — Как ты намерен поступить с этой девицей?

Когда я поднял глаза от газеты, Марта швырнула мне на журнальный столик книжку.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я.

— Тебе давно уже следовало избавиться от нее, — кричала Марта, — я же тебе говорила! А теперь — вот, полюбуйся на ее художество.

Передо мной лежала тонкая книжечка в темно-красной обложке с выведенным на ней черным заголовком: «Стоящие вдоль улиц мертвецы». Не успел я потянуться за ней, как Марта схватила книжку и, гневно взглянув на меня, стала ее листать, притопывая ногой.

— Вот, послушай! Послушай, что эта еврейская шлюха пишет о тебе!

— Она ничего не могла обо мне написать, — сказал я, поднимаясь. Газета соскользнула с моих коленей на пол. — Это невозможно.

— Хочешь услышать невозможное? — спросила Марта, листая страницы. — Вот, слушай: «Первый урок немецкого».

— Дай сюда книгу! — воскликнул я, но Марта не выпускала книжку из рук.

— «Немец врывается в комнату: на нем серо-голубая форма, а вокруг него — ореол света».

— Дай я сам посмотрю.

— «Он дрожит, и я понимаю, что ему тоже не терпится сыграть роль в этом спектакле».

— Дай сюда книгу! — снова потребовал я.

— А вот еще. — Марта ударила меня книгой по протянутой руке. — Вот: «В спальне коменданта».

— Что?

— Ты приводил ее в нашу спальню, — проговорила Марта, потрясая книгой у меня перед глазами. — Подумать только! Потаскуха, еврейка в нашей спальне, в моей кровати!

— Марта, позволь мне взглянуть.

— Может быть, ты и в любви ей признавался?

— Дай сюда книгу.

— Неужели даже такой, как ты, мог полюбить еврейку?

— Я хочу посмотреть книгу.

— Ты обманывал меня! — вскрикнула Марта и снова ударила меня по руке книгой.

— Неправда, — возразил я. — Все это ложь.

— И слова, которые ты ей говорил, тоже ложь?

— Я ничего ей не говорил.

— Ты все время твердил мне: «Не обращай внимания, она всего лишь еврейка».

— Но ведь так оно и есть.

— Еврейка, которая понимает по-немецки!

— Она не понимала по-немецки.

— Здесь все написано, — гневно тыкала Марта пальцем в обложку.

— Она не понимала по-немецки. Даже самых элементарных слов.

— Ну и глупец же ты! Она понимала абсолютно все.

— Ничего подобного.

— И все здесь описала.

— Неправда.

— Все до тонкостей. Имена. Даты. Названия мест.

— Она не понимала ни слова, — повторил я, покачав головой, и снова протянул руку за книгой.

— Из ее писанины можно узнать все, что ты когда-либо говорил в ее присутствии.

— Не может быть…

— Ты все еще ничего не понял, Макс.

— Это ложь.

— Это обвинительный акт. Ее даже не потребуется вызывать в суд. Она уже дала свидетельские показания. Они содержатся здесь. На этих страницах.

— Это ошибка.

Марта швырнула книжку в дальний конец комнаты.

— Большей глупости ты не мог совершить.

Я не сводил глаз с тоненькой книжицы.

— Тебе следовало избавиться от нее, как ты и обещал. Зачем ты лгал мне, Макс?

Я подошел к лежащей на полу книге и стоял, молча глядя на нее.

— Если она добавит к написанному устные показания, тебя повесят. Что мне тогда делать? Что будет с детьми?

Я опустился на колени.

— Ты о нас подумал? Ты вообще когда-нибудь думаешь о ком-то, кроме себя?

Я поднял книгу с пола.

— Должно быть, здесь какая-то ошибка, — пробормотал я.

— Еврейка! — воскликнула Марта. — В моей постели!

— Судя по всему, произошла ошибка, — сказал я. — Ты ведь не еврейка?

Юная девушка, только что сошедшая с поезда, недоуменно глядела на меня. Свет прожектора скользнул по ее светлым волосам и бледному, казавшемуся прозрачным лицу. Она стояла среди сваленных в кучу узлов и чемоданов с двумя стариками, вцепившимися в нее с обеих сторон. Конвойные с винтовками и лающими собаками сновали по ночной платформе, разбивая прибывших на группы.

— Ты еврейка? — спросил я.

Девушка молча смотрела на меня. Когда подошли бритоголовые бойцы зондеркоманды в своих черно-белых полосатых униформах, старики плотнее прижались к девушке.