Страница 12 из 14
Четвертое лето жил Клим на реке Уводь. По весне и осенью бродил среди полей и лесов, часто с ребятами из села, собирал травы и коренья разные. Сушил, как указано в «Травнике», и безропотно в ночь-полночь шел лечить каждого – и бедного, и богатого. Охотно принимал приношения и еще охотнее раздавал эти приношения неимущим.
Дед Кондрат жил со своей старухой Маланьей в покосившейся хатенке. Они ласково приняли Клима, а потом привыкли к нему, как к родному. Он помогал им по дому, чинил их развалюху, лечил, разумеется задаром, в свою очередь кормил-поил их. Когда уводьцы ближе узнали Клима, многие предлагали угол в своих домах, но он остался верен деду Кондрату и его бабке.
Казалось, Клим был доволен своей жизнью. Он помогал людям, они оставались благодарны ему. Чего еще ему нужно? Никто не страдал из-за него, никто!
Ему очень хотелось повидать своих в Москве, но он отложил поездку на будущее лето. Суздаль же усилием воли выгнал из своего сознания. Если же в памяти, помимо его желания, возникали запретные картины, Клим прерывал работу, если это случалось днем, если ночью – вставал с постели и молился, клал сотни земных поклонов, пока не доводил себя до изнеможения. Так постепенно добился своего – вытравил воспоминания.
Клим числился аккуратным прихожанином. Каждый год в Великий пост говел и принимал причастие, делал приношения церкви и дружил с отцом Захарием, хотя и не открывал ему своих знаний церковных канонов и Священного Писания. По всему, Клим не мог предполагать с этой стороны каких-то неприятностей. Тем не менее с зимы почувствовал отчуждение Захария. Казалось, все осталось по-старому, но чего-то не хватало. Это что-то всплыло на очередной исповеди. После формального опроса и отпущения грехов Захарий спросил:
– Слушай, Климент, скажи Христа ради, нет ли у тебя какого греха или тайны, которую ты скрываешь от святой церкви?
Клим опешил. Что всплыло? Что известно попу? После секундного молчания ответил вопросом:
– Отче, только что я по совести признался во всех грехах. Спрашивай, в чем подозреваешь меня.
– Ладно, спрошу. Ты пришел к нам нищ и гол. Однако скоро показал Богом данные таланты. Эти таланты могли бы сделать тебя богатым, будь ты в большом городе. Даже в нашей глуши ты стал уважаемым, почетным человеком. Значит, что-то мешает тебе остановиться на глазах власть предержащих и стать известным. Вот первый вопрос: что именно мешает тебе?
– И еще есть вопросы?
– Есть. Отвечай на этот.
– Хорошо. Действительно, после ранения я нищенствовал. Однако такая жизнь претила мне. На смертном одре дал зарок – быть полезным людям, помогать им. А нищий пользуется трудом других. Будучи воином, я присматривался к лекарям. После выздоровления помогал им. Одна знахарка подарила мне «Травник» древнего письма. Теперь я изучаю его и следую его советам. К моей радости, мне удается облегчить страдание других. И это понял я только тут, в Уводье. Я сказал истинную правду, готов целовать крест, отче.
После некоторого раздумья Захарий согласно покивал головой:
– Верю тебе, Климентий. Однако ж в твоих словах гордыня великая. Все мы живем от трудов других, вкладывая и свой труд, и свою молитву. Теперь вот второй вопрос. Я сам много раз убеждался, что ты хороший лекарь, душевный. Мои прихожане понимают это. Но они не понимают, почему ты бессребреник, почему ты раздаешь другим свое приобретение. Кое-чему я их учил, кое-что помнят из Священного Писания. И вот они начинают верить, что ты святой! Понимаешь, что это значит? Живого, грешного человека самовольно причисляют к лику святых! Поминают в своих молитвах. Просят меня, чтобы я молил Бога о здравии праведника Клима. Если дойдет до владыки слух, будто в Уводье появился святой, мне не поверят, что ты воистину праведник. Скажут, проделки лукавого, спаси и помилуй меня, Господи. Лишат сана. Твой «Травник» сожгут, а тебя сошлют, чтоб не смущал православных. Вот так-то. Что скажешь на это?
Теперь задумался Клим…
– Значит, в наше время не может быть праведника? – то ли спросил, то ли ответил он.
Захарий прервал его громким возгласом:
– Гордыня! Великая гордыня обуяла тебя!
– Возможно… Значит, мне нужно уходить отсюда?
– Я тебя не гоню, Климентий. Уважая тебя, говорю – гордыня губит людей.
Они расстались. С этого дня Клим сам никому ничего не давал. Иногда отказывался лишний раз сходить к больному. Бабка Маланья первая заметила изменения и в сердцах сказала, что загордился он. Грустно стало ему – с двух сторон обвиняли в гордыни. Вздохнув, ответил:
– Спаси Бог тебя, бабушка, что добра мне желаешь. Прошу тебя, все, что приношу, – отдавай кому сама знаешь. – И тише добавил: – Будто потихоньку от меня. Так нужно, бабушка.
Все мелкие недоумения и переживания вскоре отошли на второй план, потому что произошли куда более важные события.
Май подходил к концу. Клим с утра до вечера собирал лекарственные дары, радовался яркой зелени леса, буйному цветению луговых трав. Эта радость заполняла все его существо и передавалась другим. Куда бы он ни пришел, хозяин встречал его улыбкой, а хозяйка низким поклоном. Клим садился к больному на ложе, негромко рассказывал о возрождении природы, о вечной жизни на земле. Легонечко массировал худую грудь, и затихала боль, легче и глубже дышалось, появлялась живительная надежда. Потом, испив прохладное снадобье, больной погружался в приятный, оздоравливающий полусон.
Так Клим вечерами обходил своих подопечных, довольный тем, что день прожит с пользой для близких.
Однако время шло. Реки вошли в берега, дороги просохли, пора собираться в путь. Невольно одолела грусть. Привык он ко всем, знал каждого уводьца. Особенно жаль больных: уйдет он и лишатся они надежды на обязательное исцеление. Правда, все травы он отдаст Кулине, местной знахарке, но его самого тут не будет…
Нередко Климу приходилось ночью идти к тяжелобольному. Поэтому и на этот раз он не удивился стуку в окно. Вышел за ворота, из тьмы умолял хриповатый голос:
– Клим Акимыч, окажи божескую милость, поедем. Тут недалеко, верст пять до заимки.
– Ну куда ж в такую темь. Дороги не видать, – оборонялся Клим, отлично понимая, что все же придется ехать. – Кто болен-то?
– Батя. Отец мой. Животом мается. Окромя воды, ничего не принимает. За тобой послал. Говорит, на колени становись, умоляй, чтобы приехал. Хоть боль немного снимет, и то хорошо.
– Знаю болезнь твоего бати, ничем не помогу. Ну, ладно, едем. Пойду соберусь.
Ночь, ни зги не видно. Телега поскрипывает, лошадь фыркает, и рядом темный человек, закутанный в свитку. Перебрели Уводь. На воде немного светлее было, въехали в лес, и опять темень. Вдруг качнуло телегу: в нее беззвучно сел еще один темный человек. Климу такая тишина не понравилась, но он промолчал.
Ехали часа два. Над лесом посветлело небо. Стали видны хмурые, сонные лица спутников. Правил молодой, безбородый. Подсел в лесу пожилой, лохматый. Клим видел его в профиль, и, хотя было еще не очень светло, этот человек показался ему знакомым. К нему и обратился он:
– Так куда же меня везете? Проехали уж верст десять.
– Куда надо, туда везем, – буркнул тот и отвернулся.
– Раз так, я схожу и пойду обратно.
– Не надо, дед, свяжем.
– Вон как! – Клим поудобнее устроился и постарался задремать.
Вторая неделя прошла, а Клим не возвращался. Бабка Маланья пошла к Захарию, рассказала, как увезли лекаря, и спросила, может, молебен отслужить за упокой.
– За упокой нельзя, он жив, наверное. Скажи, Маланьюшка, он вещички свои все захватил?
– Не, батюшка. Все как есть осталось. Взял только малый короб со снадобьями.
– Значит, вернется, – успокоил ее поп.
Из церкви Маланья пришла к себе на двор, смотрит, на крылечке сидит старичок седенький, в белой рубахе по колена, сидит, бороду поглаживает. Увидел ее, обрадовался:
– Заждался совсем! Где ж ты так долго была?