Страница 12 из 17
Прокофий обрадовался дочери, кивнул легонько: «Хорошо, мол». А Таисия поправила подушки, потом села подле поставца, пододвинула рамку с распяленной ширинкой и принялась вышивать красным, зеленым и желтым шелком, из-под ее пальцев появлялись петухи да цветы красочные. Дьячок читает:
– «…Мнози бо зверия в той пустыни тогда обретохуся. Они стадами вьюще, ревуще шастают, а другие же не по мнозе, по два или трие, или един по единому мимо проходят, одни же издалеча, а другие близ блаженного приближахуся и окружаху его, яко и нюхающе его».
Неслышно ходит седой, сгорбенный слуга боярина. Берет от печи разогретую лисью шкурку, аккуратно подсовывает ее под одеяло, накрывает боярина, а остывшую шкурку несет к печи.
Прокофий и слушает дьячка, и не слушает. Смотрит не отрываясь на дочь. «Что ожидает ее, как останется сиротой? Характером непокладиста, со снохой не ладит, а та норовит унизить ее. Придумала за Спирьку выдать. Ой, тяжело дочке придется! – Нежданные слезинки покатились по щекам… – Мало осталось ему земной жизни. Не привел Господь выдать дочь за хорошего человека. Сотник все у ней на уме, а что Спирька, что сотник – одна статья, безродные. Скорей бы Афанасий приезжал…»
А дьячок читает проникновенно:
– «…И от них же един зверь, рекомый медведем, иже повсегда обыче приходити к преподобному. Се же видев преподобный, яко не злобы ради приходит к нему зверь. И выносил ему из хижа своея мал укрух хлеба и полагаша ему или на пень, или колоду. По обычаю зверь обрете пищу, и взем усты своими и отхожаше…»
То ли задремал Прокофий, то ли наяву, но увидел вроде медведя огромного, с оскаленной пастью, а на пенечке перед ним сидит Таисия. Испугался боярин, очнулся, огляделся – все тихо, Таисия по-прежнему ловко накладывает узоры на ткань. Почудилось, значит. Хотел перекреститься, а руку поднять не может.
– «…Аще ли когда не доствшу хлебу, и пришед по обычаю зверь не обрете обычного своего урочного укруха, тогда долго время не отхожаще, но стояще, взирая в стороны, ожидая, акы некий злый должник, хотя восприяти долг свой…»
Читает дьячок все глуше и глуше. Под руками Таисии расцвели на полотне петухи и цветы дивные, и клонится головка ее к полотну. Замечает это Прокофий, прерывает чтеца. Тот крестится и уходит, крестит его и уходит дочь, остается только старый слуга. Для больного наступает долгая бессонная ночь. А задремлет немного, наваливаются кошмары, рожи мерзкие, выпучив глаза, лезут на него, звери поганые прыгают на кровать и все рвут, раздирают на части грудь и живот его. Просыпается он в холодном поту, будит задремавшего слугу и успокаивается под сменной горячей шкуркой.
И вдруг, то ли во сне, то ли наяву, услышал он какие-то шумы. Открыл глаза – в опочивальне темно, свечи в поставцах выгорели, только глазком огонек лампады подмигивает. Слуга спит, стоя на коленях и уронив голову на одеяло. И шум усиливается, люди забегали, двери захлопали. Глянул на окно, холодом обдало: по обледенелой слюде сполохи бегают. Уж не пожар ли?! Крикнул:
– Скорей! Скорей! Смотри, что там?!
Слуга спросонья ткнулся в окно:
– С факелами томошатся, а чего, не пойму. Дозволь выйти?
Убежал слуга, а боярину страшно стало. Ведь случись что, забудут про него! Живьем сгоришь! Попробовал подняться, будто ножом резануло грудь, в глазах потемнело. Вскрикнул и откинулся на подушки. Но скоро вернулся слуга. Меняя остывшую шкурку, он рассказал:
– Государь приехал на пяти возках. А ворота замело. Дворня кинулась снег отгребать. Гости же плетями их подогревают да покрикивают. Одначе государь, слава Богу, не гневается, смеется.
Дорогих гостей впустили через красное крыльцо в трапезную. Они входили, сбрасывали тулупы и – к печам, в которых уже разгорались сухие сосновые дрова. Уж свежевали баранчиков, тащили на кухню только что зарубленных кур и гусей. Дворецкий, задыхаясь, бегал по двору и дворцу, распоряжался. Он заметил, что гости навеселе, тут же послал на село за девичьим хором. Дважды пересчитал приехавших, важно, чтобы в хоре девок было хоть на одну больше, чем гостей. На такой случай девками рядили баб вдовых, что помоложе да поличманистей[2], дворецкий грех на свою душу брал.
Пока дворня колесом крутилась, девки спешно одевали барыню. Когда она вошла в трапезную, гости образовали около ярко пылающих печей две живописные группы, усевшиеся на сдвинутых скамейках, а то и просто на полу, на сваленных в кучу тулупах. Меньшая группа – около Ивана, в ней самые приближенные. Князь Вяземский, всегдашний спутник царя в развлечениях, представлял в лицах, как он с друзьями напал на купающихся девок замоскворецких, как отбивали те захваченные рубашонки. Иван хохотал громче всех.
В слабо освещенной трапезной Мария не сразу узнала царя. Он был одет, как и все, в светлый шерстяной полукафтан с золотым и серебряным шитьем. Гости ж, увлеченные рассказом, не заметили вошедшей барыни. Но тут слуги внесли множество поставцов с зажженными свечами, все вскочили и расступились, один Иван остался сидеть. Мария низко поклонилась ему:
– Милости прошу, государь наш батюшка Иоанн Васильевич со товарищи! Не обессудь, государь, боярин Прокофий сильно болен, встретить тебя не может. Я, раба твоя, нижайше прошу откушать нашего хлеба-соли. Помилуй нас за нерасторопность нашу, что заставили тебя ждать. – Она еще раз поклонилась. – И вас, гости дорогие, прошу к столу.
Слуги уже расставили кувшины с брагой и вином, холодные закуски, квашения и соления.
Иван поднялся со скамьи и тоже поклонился:
– Здорова будь, барыня! Не сердись на нас, что мы не приехали поздравить тебя на Рождество Христово, дела государственные одолели. Сейчас поздравляем и просим принять от нас подарки. Спирька!
Вошел Спиридон и с поклоном передал царю, а царь Марии резной ларец из белой кости, наполненный сверкающими каменьями. Мария вспыхнула, румянцем залилась и вновь поклонилась:
– Спаси Бог тебя, государь, что жалуешь меня, недостойную, своей милостью и тороватыми подарками. Мы готовы тебе служить…
Благодарение затянулось, Иван прервал барыню:
– Принимаешь, ну и ладно. Веди всех к столу.
Началась попойка. Хозяин на ней обязан был бы присутствовать неотлучно. Для хозяйки же делалось исключение. После первой здравицы она пригубила бокал и попросила разрешения покинуть трапезую. Тут появилась разноцветная стайка девок. Их хором управлял церковный регент. Он шепотом, христом-богом умолял дополнительно приглашенных баб не петь, а только разевать рот, не портить лада.
После первой песни государь приказал поднести девкам меда хмельного, особенно большой ковш регенту. Вскоре хористки сидели на коленях у гостей и пели вместе с пирующими.
Иван сидел за отдельным столом, пил вино маленькими глотками из большого серебряного кубка и насмешливо смотрел, как его сотрапезники хмелели – кто пускался в пляс, кто горланил песни. Потом начали уходить, сперва выскакивали хористки, за ними исчезали их собутыльники, еще соблюдалось приличие.
Иван встал, приказал Спирьке захватить с собой вина и два кубка, в сопровождении дворецкого прошел в свою комнатку близ трапезной, у дверей которой уже стояла стража. Сюда приглушенно доносились песни пирующих. Вошла барыня с кувшином кваса, Спиридон и дворецкий незаметно исчезли. Мария налила ковш кваса и поднесла Ивану с поклоном:
– Испей, государь.
Иван будто не слыхал, сел на лавку. Барыня несколько секунд стояла с протянутым ковшом, потом бросила взгляд на царя, поставила кувшин и ковш на лавку, вернулась и встала перед ним, сложив руки на груди.
Царь спросил:
– Прокофий плох?
– Дюже плох. На днях соборовать собираемся.
– Афанасия мы вызвали из-под Казани. Днями будет.
Барыня подошла к нему и обняла за плечи. Иван встал, Мария хотела прижаться к нему, но он отстранился.
– Днями, говорю, Афанасий приедет.
– Ну и что?
2
Поличманистей – попригожей, покрасивей.