Поэзия садов

В Царском было два эрмитажа: эрмитаж, построенный Растрелли, и Грот. Грот должен был служить символом связи с местностью, а также символом уединенных размышлений. Был здесь и свой «эрмит»: о размышлениях напоминал сам Вольтер; именно здесь при Екатерине II стояла посередине центрального помещения грота, на самом видном месте знаменитая мраморная скульптура сидящего Вольтера работы Гудона, ныне – одна из драгоценностей в экспозиции петербургского Эрмитажа. Труднее найти аналогии для Эрмитажа Растрелли. Это необычайно пышное здание не похоже ни на один из типов эрмитажей, описанных Джоном Диксоном Хантом. Предложу следующую гипотезу. Голландские сады по своему типу были гораздо более «утилитарны», чем итало-французские. По-видимому, утилитарное значение – служить местом развлечений – отодвинуло эмблематическое значение эрмитажа. В сущности, эмблематическое значение эрмитажей не было воспринято и Петром. Петр пользовался своими эрмитажами для частных развлечений. Петербургский Эрмитаж при Екатерине II служил тому же назначению: развлекать царицу среди произведений искусства, но семантическая связь с садом в эмбриональной форме сохранилась: на уровне второго этажа в петербургском Эрмитаже появился «висячий сад» – род hortulus conclusus, типа монастырского, с большим количеством искусственных гнезд для птиц, которые своим пением и воркованием, вместе с благоуханием пахучих трав и цветов, должны были напоминать о самом главном семантическом прототипе всех европейских садов вообще – Эдеме.

Наконец, следует сказать о некоторых специальных трудностях, связанных с основным назначением книги: увидеть в садовом искусстве проявление великих стилей. Некоторые из стилей трудноопределимы в садовом искусстве. Так, например, очень трудно отделить в садах барокко от маньеризма. Понятие маньеризма вошло в искусствоведческую литературу очень давно: едва ли не первым, введшим это понятие, был Г. Вёльфлин[65]. Спустя 23 года его стали употреблять К. Буссе[66], Э. Панофски[67] и мн. др. Но понятие маньеризма и его отличия от барокко остались тем не менее неясными и до сих пор. Выделить маньеризм в садовом искусстве не удается. Неясными остаются в садовом искусстве и границы между рококо, предромантизмом, сентиментализмом. Такими же неясными они остаются, впрочем, и во многих других искусствах.

Еще раз осмеливаюсь напомнить читателю: в своей книге я не ставил себе целью подробный разбор отдельных произведений садово-паркового искусства. Для последней задачи есть много прекрасных книг по отдельным садам и паркам. Моя задача – побудить читателя «читать» произведения садово-паркового искусства.

I

Сады Древней Руси и западного Средневековья

Распространено представление, что в Древней Руси существовали только хозяйственные, утилитарные сады[68]. Такое представление укреплялось мнением, вернее, предрассудком, что плодовые деревья и кусты не могли служить украшением, и наличие их в старых садах представлялось указанием на то, что эти сады были преимущественно хозяйственными.

Между тем еще в начале XIX в. память о великолепных московских садах сохранилась в полной мере. Переводя поэму Делиля «Сады», А. Воейков поместил от себя в описание лучших садов мира специальный раздел о садах Москвы[69]:

Впрочем, уже во второй половине XIX в. существовало представление, что в Древней Руси сады имели только утилитарное назначение и садового искусства как такового не было. Это представление не могли рассеять даже обстоятельные работы И. Забелина о русских садах XVII в., поскольку И. Забелин только публиковал некоторые материалы без попыток обобщить их искусствоведчески.

Прежде всего следует обратить внимание на существовавшее градостроительное законодательство в Древней Руси, воспринятое от Византии. В этом отношении очень важный материал опубликован Г. В. Алферовой в исследовании «Кормчая книга как ценнейший источник древнерусского градостроительного законодательства. Ее влияние на художественный облик и планировку русских городов»[71].

Я не буду вдаваться сейчас во все детали этого интереснейшего законодательства. Важно отметить только, что древнерусским строительным законодательством предусматривались вослед византийскому разрывы между зданиями, достаточные для устройства садов, и, самое главное, запрещалось кому бы то ни было загораживать вид на окружающую природу. В древнерусских иконах XV–XVII вв. изображения зданий очень часто даются в обрамлении деревьев, деревья выступают из-за кровель строения или находятся рядом с ним. Этим одним уже подчеркивается связь архитектуры и садов. Нужно поэтому думать, что сады в древнерусских городах имели не только утилитарную, но и эстетическую функцию. Что касается до вида на окружающую город природу, который не следовало по закону загораживать, то это правило, конечно, имело главным образом эстетическую функцию и было в Древней Руси очень важным.

Обычно природа в Средневековье – и в Древней Руси, и на Западе – выступает как фон для сцен из человеческой жизни, портретов, изображений. Это же характерно и для эпохи Возрождения. В этом, очевидно, сказывалось представление о природе как о служанке человека, ее полезности для человека и о символическом значении отдельных явлений природы. Вместе с тем в Средние века природа выступает в литературе и фольклоре и как действующее начало: сочувствующее человеку или нечто символизирующее в его жизни и в отношении к нему Бога.

Отсутствие статических описаний природы или описание только «полезной» для человека стороны природы в хождениях в Палестину (например, в «Хождении игумена Даниила») не служит еще основанием предполагать, что в Древней Руси не было эстетического отношения к природе и не было потребности в садах. Статических описаний природы не было, как не было вообще статических описаний одежды, быта, социального устройства и т. д. Внимание писателя было обращено исключительно на изменения, на события. Замечалась динамика, а не статика. В литературе преобладал рассказ над описанием. Характерно в этом отношении «Слово о полку Игореве», где о природе говорится только в случае ее участия в судьбе русских людей, где нет никаких описаний – даже битвы Игорева войска с половцами, а есть только взволнованное повествование о событиях и лирические отклики на эти события с минимумом описательности. Что же касается до того, что в хождениях описываются по преимуществу «полезные» стороны природы (плодородие земли, приносимые ею плоды), то в этом именно выражалась одна из важнейших сторон средневековой эстетики: эстетическое не было отвлеченно просто «красивым» – красивым признавалось не только то, что было красивым зрительно, но что могло услаждать также слух (пение птиц, игра на различных инструментах и пр.), вкус (редкие плоды), обоняние (отсюда обычное требование к цветам и садам в целом – благоухание).

65

Wölflin Н. Renaissance und Barock. München, 1888.

66

Busse К. Н. Manierismus und Barockstil. Leipzig, 1911.

67

Panofsky E. Idea. Leipzig; Berlin, 1924. См. также: Pevsner N. Gegenreformation und Manierismus // Repertorium für Kunstwissenschaft. 1925. S. 243 ff. Подробнее о маньеризме см.: Briganti Giuliano. Der Italienische Manierismus. Dresden, 1961.

68

Мнение это закреплено благодаря наиболее авторитетному исследованию регулярных садов Т. Б. Дубяго «Русские регулярные сады и парки» (Л., 1963). Т. Б. Дубяго считает, что плодово-ягодные насаждения в садах XVIII в. – это дань национально-русской традиции предшествующего периода. Она пишет: «Принцип утилитарного использования насаждений садов и парков, столь характерный для предшествующего периода (русского XVII в. – Д. Л.), сохранился и в XVIII в.» (с. 29). Однако не только термин «утилитарное использование» неверен, так как плоды и ягоды выращивались в дворцовых садах не на продажу, а в основном из эстетических соображений. Самый принцип насаждения плодов и ягод в парадных садах был в той же мере характерен для России, как и для Западной Европы. В качестве примера таких традиционных представлений приведу цитату из книги А. Н. Петрова «Город Пушкин. Дворцы и парки» (Л., 1977). Здесь на с. 88, открывающей раздел «Ансамбль Екатерининского парка», читаем: «Строительство парков было новшеством для России рубежа XVII и XVIII столетий… Русские сады XVII в. и европейские сады имели утилитарный характер. В них выращивались плодовые деревья, ягодные кусты, цветы и травы. И на Сарской мызе, в первые годы после ее перехода в собственность Екатерины I, выращиванию фруктов, ягод, овощей (!) уделялось наибольшее внимание. Лишь после перепланировки в 1720-х гг. сад получил новое оформление – в нем появились крытые аллеи, трельяжные беседки, декоративные водоемы». Наиболее полные сведения о древнерусских садах собраны в прекрасной книге А. П. Вергунова и В. А. Горохова «Русские сады и парки» (М., 1988). Книга эта ставит себе, однако, иные задачи, чем наша. В книге А. П. Вергунова и В. А. Горохова собраны по возможности все сведения о русских садах. В нашу же задачу, как уже указывалось, входит рассмотрение стилистической близости садово-паркового искусства к другим искусствам в пределах так называемых «великих стилей», раскрытие семантики садово-парковых сооружений, их соответствие мировоззрению эпохи. Этот подход избавляет нас от необходимости приводить частные сведения о тех или иных садах и парках.

69

А. Воейков в примечаниях к своему переводу пишет: «Я предлагаю здесь отрывок о лучших русских садах, написанный мною, как легко усмотреть могут читатели, для соблюдения общего тона от лица французского поэта» (Сады, или Искусство украшать сельские виды. Сочинение Делиля. Перевел Александр Воейков. СПб., 1816. С. 163). Выражая далее сожаление, что не может сказать о многих других садах, кроме им описанных, А. Воейков добавляет: «…которые природою и искусственными украшениями не уступают ни английским, ни французским, ни итальянским» (там же).

70

Здесь А. Воейков имеет в виду сад XVII в. «в селе Софьине, в 40 верстах от Москвы по Коломенской дороге» (там же).

71

Византийский временник. 1973. Т. 35. С. 195–225. Укажу дополнительно к материалам Г. В. Алферовой на существование в Древней Руси практики озеленения улиц. См., например, следующее известие новгородских летописей под 1465 г.: «Начаша тополци садити на Славкове улици» (Полное собрание русских летописей. Т. IV. Ч. 1: Новгородская четвертая летопись. Л., 1925. Вып. 2. С. 446).