Предприниматели

Большое турбинное колесо, от потолка до самого подвала, вентили, клапаны, привинченные болтами величиной с Бертину голову. Раньше тут все крутилось, вертелось, ходило ходуном, вибрировало, но именно раньше, давно уже. Там, внизу, что-то еще гудит, еще какой-то гул. Здорово гудит, заслушаешься. Прямо подо мной гудит и во всем зале. Я спускаюсь по винтовой лестнице в подвал. Тележка для покупок валяется на боку, две заросшие грязью пластиковые бутылки и ободранный пружинный каркас двуспального матраса. Пол усеян осколками, они хрустят под ногами, из стены уже прорастают кусты. Природа пробивается через старые стены и карабкается наверх. Там наверху, на крыше, одинокое деревце качается на ветру, что дует из Франции.

После обеда на заправке у озера Титизее издалека на нас надвигается на колесах белая башня семейства Кёберляйн. Как поживает искусство, осведомляется сын старика Кёберляйна, когда мы останавливаемся рядом с ними у бензоколонки. Тот, что брюнет, в шляпе, спрашивает.

У папаши Кёберляйна и его троих сыновей тоже свое предприятие, но все трое парней уже бородатые и старые, может, они и не сыновья ему вовсе. Они вообще какие-то мутные, говорит о них отец, и дела они ведут нечисто, нанимают иногда на работу иностранцев из больших городов, платят гроши, могут завалить «Рай» товаром по самую крышу и не выносят, когда цена на товар ниже, чем им надо.

У искусства дела идут лучше некуда, отвечает отец брюнету.

Рад слышать, говорит сын Кёберляйна, сверкая золотозубой улыбкой, как цыган на ярмарке. Между нами жужжит бензоколонка, Кёберляйн лыбится во весь рот и кивает нам, как будто он нам друг. С чего он так лыбится и чему радуется – это отец разъяснил нам раз и навсегда. Все семейство Кёберляйнов отличается исключительным «кёберляйнством», и у каждого из них это их свойство написано на лбу, чем бы они ни занимались, даже когда просто заправляют бензином их белую башню на колесах.

Ну, тогда ариведерчи[8], сообщает сын Кёберляйна, расплатившись на кассе и юркнув за руль. Успешного промысла, желает он, опять лыбится во все свои зубищи, хлопает по рулю, отчего клаксон выдает мелодию «Кукарачи». Далее вся заправка содрогается, башня Кёберляйнов, покачиваясь, выруливает на дорогу, и скоро надпись на боку белой башни «Полон дом металлолома? Тогда мы идем к вам. Кёберляйн» исчезает за поворотом.

Черт их разберет, этих Кёберляйновых сыновей. Один носит рыбачью шляпу и, несмотря на бороду, разговаривает, как младенец. Есть, говорит он, пить. Он носит серую жилетку со множеством карманов, в каждом торчит плитка шоколада, во всех – разные, и вообще, он таскает на себе половину товаров из «Эдеки» в Шёнау. Другой сын носит очки, в которых, как в двух серебристых зеркалах, отражаюсь я, Берти, отец, наш «мерседес» и весь Шварцвальд. А есть еще и третий, тот, что носит лыжные перчатки, а на предплечье у него татуировка – портрет какой-то рыжеволосой женщины. Он курит, но выдыхает при этом только водяной пар, а кончик его сигареты светится, как контрольная лампочка у нашего «мерседеса», когда у нас выходит весь бензин. Встреча с братьями Кёберляйн – это всегда проблема и сплошной морок. Как встретишь рыжую на предплечье, рядом обязательно прозвучит «Есть! Пить!», и один из них начнет глодать шоколад. Если увидишь в солнечных очках отражение Шварцвальда, «мерседеса», бензоколонки, можешь быть уверен, что тебе в лицо сейчас выдохнут порцию водяного пара и ты непременно услышишь грязную брань вроде «сучий потрох» и «говна кусок, а не башня!» Каждый из Кёберляйнов всегда еще и какой-то другой Кёберляйн. Это потому, объяснил отец, что они все – это один и тот же человек. А на самом деле никто из них не является самим собой. Например, они все женаты на одной и той же женщине, она же им всем мать. И эта мать кроет их всех на чем свет стоит, она такая огромная, что каждый вечер пожирает всех Кёберляйнов, а на другое утро снова их выплевывает. Поэтому Кёберляйны – это один большой непрерывный семейный круговорот, конца которому нет. Сам себе равен только отец, но и он на их особенный кёберляйновский манер. Там, где его сыновья большие, он маленький. Там, где они толстые и громадные, как их не то мамаша, не то жена, там он узок, худ и жилист. А когда его отпрыски что-то мямлят, как младенцы, или матерятся, как матросы, он только кивает, смеется и выстукивает «Кукарачу». И точно так же хохочет иногда его башня на колесах, подпрыгивая на ухабах. Вообще-то эта башня – самый близкий родственник Кёберляйнов. Именно от нее происходят все Кёберляйны, и наоборот. Особенная сложная система родства, которая всегда ищет среди людей подобных своим отпрыскам. Преступный клан, эдакий суперспрут.

Нелегко быть предпринимателем, говорит отец по дороге домой. Я хотел раньше работать инженером. И мы с вашей матерью жили в Большом городе.

Он смотрит на меня, но я отворачиваюсь к окошку, смотрю на горы, которые вырастают вокруг из земли.

Ты строил гигантские фабрики и машины, спрашивает Берти.

Преимущественно, отвечает отец.

А ракеты?

И ракеты, отвечает отец. И произносит: человек в «Раю», который продает наши сердечники в Большой город, он с нами очень дружелюбен, но вы не обольщайтесь, он может в один миг стать настолько же злым. Предприниматель не может позволить себе ни минуты покоя.

Дома мы с Берти таскаем из подвала бочки, позеленевшие и уже обросшие ржавчиной, и вываливаем их содержимое в озеро у нас за домом. Из нашего озера торчит проволока и плавают уже дырявые бочки. А внизу в деревне на скамейке перед «Эдекой» я вижу длинноносого Тимо. Он сидит там вместе с красавчиком Пием, который уже совсем не так смазлив, и рыжим Циглером. Я вижу, как Тимо встает с лавки и оживленно жестикулирует перед носом у безработных. Двое других ржут. Тимо снова садится на скамейку, они продолжат разговаривать и смеются все вместе. Эх, мне бы сейчас туда к ним!

Ночью я дожидаюсь, пока отец и мать уйдут в свою спальню, спускаюсь вниз и выхожу на двор, в темноту. В поле стоит стрекот, надо мной черное небо и звезды. Я иду вдоль обрыва, мимо пруда, и мучаюсь, гадаю – быть или не быть, петушок или курочка. Курочка – это страх. Плюнуть и вернуться домой, засесть за списки. Завтра тяжелый день, «Специальный», новая фабрика «Фрей и Сыновья», маршрут, инвентаризация. Но нет, я выбираю петушка, а петушок значит, что я пойду к длинноносому Тимо. Пойду и вытащу его из дома, где он живет со своей бабулей, Курильщицей, выволоку его на улицу прямо из окна. И поэтому – вперед, мимо «Эдеки» на Гюлленхауфен, через улицу, будьте-очень-осторожны-улицу.

Длинноносый Тимо через свое родство с Курильщицей стал церковным жителем. Он живет с бабушкой, а она проживает в этом доме при церкви уже лет сто. Это дом для совсем крошечных людей. А раньше, рассказывает отец, маленькие люди, вроде Курильщицы, любили селиться при церкви, в крайнем случае через узенький переулок от церкви. Курильщица и ее муж держали корову, сенной сарай и хлев, но потом ее муж приказал долго жить и упокоился у Господа, а она осталась в доме, почти примыкающем к церкви, сидит за кухонным столом и ждет. Отравленные, говорит отец, в свое время объединяли многих влюбленных. Но вот почему Курильщица на всех ругается, когда в «Эдеке» толкает перед собой тележку по рядам между стеллажами, этого отец не знает. Мать утверждает, что прежде она всех и вся любила, а теперь никого и ничего.

Длинноносый Тимо открывает окно только после девятого камушка. Чё тебе?

Перелезай через гараж, шепчу я.

Мне в школу утром, отвечает он. Никого тут нет, кричит он бабушке. Позади бутылочно-зеленого стекла на входной двери я вижу ее тень. Она ходит туда-сюда, говорит что-то там, в глубине дома, у которого такие же кривые стены, как и у церкви через переулок, и покосились они в одну сторону.

Вылезай, есть разговор.

Чё еще за разговор, спрашивает Тимо.

8

До свидания (итал.).