Страница 9 из 9
Традиционное неприятие турок и турецкой цивилизации в России (задолго до российско-турецких войн) – крайний пример подобного символистского «произвола» в интерпретации увиденного. Еще пару десятков лет назад, как и за двести лет до этого, российскому слушателю (или читателю) инстинктивно навязывалась одна и та же мысль: история Стамбула – бывшего Константинополя – это история деградации и падения Римской империи с ее апологетикой личной свободы и гражданских прав – сначала в восточную бюрократическую вязь Византии, а затем в османскую восточную дикость и тиранию с полным презрением к идее индивидуальности[3]. Какой бы дикой и отсталой Россия ни была, мол, но она все-таки – какая-никакая, а Европа. А Турция – чистая Азия. Азия достойна в глазах таких визитеров презрения, снисходительного – в лучшем случае. Этот путь обличения ненавистного Востока в глазах поэта-туриста вымощен в заметках Иосифа Бродского наслоением – нагромождением – символов и метафор, где объекты этой трансформации (метафора по-гречески означает транспортировку) и сама их интерпретация совершенно произвольны. Минареты становятся похожи на лагерные вышки, арабский алфавит в орнаменте мечетей приравнивает человеческий дух к узору на ковре, который топчет нога Пророка, все отвратительно в турецком городе – даже сероватый камень свидетельствует о серости духа. Но главное – пыль. Это символ распыления человеческой уникальности в мириады крупинок песка в пустыне. Доказательство тут же следует: огромное количество чистильщиков сапог. Забывается при этом, что в нашем отечестве – скажем, в советской столице, в городе Москве (где я родился и вырос, хорошо помню), чистильщики тоже были на каждом углу, хотя Москва была городом непыльным. В Риме советских улиц на тротуарах действительно не было ни соринки, но все было покрытом толстым слоем неразличимой для прохожих грязи, где на грязных подоконниках можно было выписывать вавилонские пророчества о конце советской власти. А чистильщиков этих можно встретить на уличных углах всех столиц мира – и в Москве, и в Нью-Йорке, и в Стамбуле. Эти чистильщики были, кстати, всегда из нацменьшинств (в Москве это были айсоры, то есть ассирийцы, они же халдеи, со своей религией и арамейским языком; их вырезали десятками тысяч и персы, и мусульмане, и никто не говорит ни об их геноциде, ни о потерянной родине). Но Иосиф Бродский в ужасе от всего, что тем или иным боком – в анфас или в профиль – напоминает ему советскую родину. Это как увидеть в Лондоне очередь на автобусной остановке или влезть в толкучку перед стойкой бара (британцы очень дисциплинировано ведут себя в таких случаях и никогда не лезут без очереди) и начать разглагольствовать о том, что замашки британских граждан не отличаются, по сути, от советского плебейства. Но очередь очереди рознь.
Тут верность советской легенде о вымышленном Западе (Рим) порождает инстинктивную нелюбовь к вымышленному Востоку (Турция). В его перегруженном символикой разоблачении османской восточной дикости и тирании достается не только чистильщикам сапог на улицах Стамбула, но и турецкому языку, из которого многие слова перекочевали в русский со смысловым сдвигом: «бардак» – это стакан, турецкий «дурак» – это наша остановка. (Дойдя до этого места в чтении стамбульских записок Бродского, я начал подозревать, почему поэт стал таким противником всего турецкого: первый сборник Бродского назывался «Остановка в пустыне».) Пришелец углядывает в новой реальности то, что знакомо ему из собственного прошлого. С дотошностью Шерлока Холмса Бродский отыскивает в странном и чуждом лишь крупицы того, что напоминает ему о привычных ужасах. Это образ грязного турка, целующего лбом стопу Пророка, выставляя зад к небу, в промежутке между лузганьем семечек и свистом нагайки янычара по спинам неверных. Есть такая манера у просвещенных российских путешественников: сравнивать безликую массу недоумков из низших классов чужой страны с либеральной интеллектуальной элитой своей родины. Его Стамбул полон отвращения к плебейской немытой России как к некоей выдуманной Турции.
Я всегда был заворожен образом города, чей облик опровергает стереотип, сложившийся у нас в уме. Есть города, похожие на их собственный открыточный рекламно-туристский вид. Париж не обманывает тех, кто видел открытки с фотографиями букинистов на набережной Сены. Манхэттен равняется ростом в наших глазах с репродукцией легендарных высоток. Я, может быть, влюбился в Лондон именно потому, что он не соответствовал тому, что я о нем воображал, читая Диккенса. Реальный Лондон – это непрерывное переиначивание ожидаемого, он непредсказуем, и, открывая еще один неведомый Лондон, открываешь необычное в себе. Я увидел Лондон как конгломерат хуторов, где у каждой деревни своя главная улица и свой центр. Лондон не один, их много, и каждый по отдельности, и поэтому ты не можешь этот город присвоить себе как свой родной, один-единственный.
Точно такое же ощущение у меня было от Стамбула. Стоит ступить на мостовые такого города, как Стамбул, вдохнуть этот замес воздуха, где узнаются и Иерусалим, и Афины, и Александрия, а в запутанной топографии города затерялось столько цивилизаций и народов, ты понимаешь: это бесконечный лабиринт собственного прошлого – прошлых жизней – для тех, кто не знает, из какого прошлого он возник. А кто-нибудь вообще знает? Я в чужом городе пытался открыть неизвестного мне себя. В Стамбуле можно вспомнить – или открыть в себе самом – то, о существовании чего ты или напрочь забыл, или никогда не подозревал. Это своего рода переход в другую религию, когда цель вероотступничества – открыть для себя веру твоих духовных предков, от которых ты до этого открещивался.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
3
См., например: Иосиф Бродский. Путешествие в Стамбул (1985).