Страница 8 из 14
Нижнее белье было головной болью. Даже бюстгальтеров не носила, потому что из тех, что могла купить, все казались уродливыми. На дорогие бюстгальтеры нравилось смотреть, но представить их как часть себя было невозможно. Такое нужно снимать, а не надевать. Трусы на мне были детские, просто белые. Детского размера, в смысле. Из хлопка, который подбирал все возможные пятна – имею в виду туалетного и хозяйственного мыла. Специально готовила раствор перекиси – после мыла отбеливать.
– Тебе нужно найти другую работу, – сказала Анна, окинув меня взором Комиссаржевской, – и прийти к отцу Феодору на исповедь.
– Ник, они хотят, чтобы я нашла новую работу! – закричала в трубку телефона.
Нечаянно обретенный Никита на том конце почти зримо засмеялся.
– Приезжай. У меня тут Киса, ему нужны продавцы на лоток. Торговля книгами.
«Из огня да в полымя», – подумала и приехала к Никите. Как оказалось, на лотке получают в разы больше, чем на газетах.
И можно что-то купить из одежды. Расхваленные секонд-хенды уже не казались чем-то отвратительным. Голод на одежду свое дело делал. Нужно было осваивать новые ресурсы.
Август принес рабочий невроз и первые заработки. Подъем в три, потому что жила в Подмосковье и нужно было успеть к пяти на первую электричку. Сон в электричке – скорее поджелудочный, чем сердечно-недостаточный. Затем – пахота на лотке. Возвращалась в квартиру около часу ночи. Почти сутки пахоты. Ранние электрички приносили чувство единства с народом. Работа днем – чувство отчуждения от интеллигентных и образованных людей. Это был ад – эти люди. Именно так: эти люди и были адом.
А чего хотела, возвышаясь мелкой горкой над «Скарлетт», Папюсом в бумажной обложке, Микки Спилейном и Джеймсом Хедли Чейзом? Вскоре на лотке появился Стивен Кинг, и беседы с покупателями стали теплее. По счастью, в меня ни разу не плюнули, хотя этого ожидала. Рука для торговли у меня была не самая счастливая. То все книги смели с лотка, а то – пустота. Однако нравилась покупателям и потому выручку делала приятную. Соответственно приятной была и зарплата.
Из того, что на лотке лежало, почти ничего не читала. Даже Стивена Кинга. Можно сказать, в первую очередь Стивена Кинга. Потому что он был лидером продаж. И соответственно попсой.
Книги тогда воспринимались как факты одежды. Они были то влажными, то веселыми от солнечных лучей, то бледнели, снова от солнечных лучей, и на побледневшие можно было сбросить цену. Можно сказать, одевалась книгами. Когда на лотке появился первый том Карлоса Кастанеды – первое после черных питерских брошюрок издание, – просто проглотила ее и обвернулась суперобложкой. За день. Не отрываясь от торговли и с каким-то христианским стоицизмом выслушивая комментарии к лотошному ассортименту.
– Кастанеда – автор вполне христианский, – неожиданно сказал Никита, когда закончила оживленный жестикуляцией рассказ. – Он же пишет о том, что нужно смирение, это великая и мудрая вещь.
Наутро, вдохновленная Никитой и Кастанедой, расставляла книги и что-то напевала. Иногда была в голосе. Помощник, ироничный рокер, заметил:
– Ветер. Илька Янку поет.
Имя мое, если что, Эльвира. Это имя моей мечты. Эльвира в моем воображении выглядит как Элизабет Тейлор в возрасте тридцати лет, только ростом сто семьдесят пять сантиметров, что действительности не соответствует. У Или неправильное открытое лицо и много довольно светлых тонких волос. Недохиппи, как она говорит себе. Отец в детстве нечаянно назвал Илькой, ужасно понравилось, и теперь – Иля. Илька.
Рядом с метро находился киоск, где продавали сортовые крымские вина. Ноль тридцать три. Мускат, кокур, портвейн, совиньон, пино. И они были не то что вкусны, а живительны. В девять утра обычно засыпала с открытыми глазами. К этому времени у нас с помощником уже образовывалось сколько-то навара. И мы покупали первую ноль тридцать три. К вечеру была спокойна и всем довольна. Помощник приносил кофе. Начинался второй час пик: покупатели возвращались с работы. Тогда и делалась основная выручка. В означенный выше день, все еще вдохновленная Никитой и Кастанедой, напевала и вечером. Рокер сказал сурово:
– Ну что ты как в телевизоре, руками машешь.
Было и радостно и стыдно. После работы коллеги брали водку и сосиски. Вот этих ужинов избегала. Иногда просто просила меня отпустить. С выручкой ехала в контору, там сдавала ее и получала свои небольшие проценты. У меня одна из самых маленьких зарплат в конторе. Точка была новой, а Иля – слишком влюблена.
Как-то раз, уже затемно, в начале душной августовской ночи собирали столики. Провернув около сотни килограммов книг, сидела на ящике в полуобморочном состоянии. Интеллектуального вида бомж подошел, заглянул в лицо и сказал:
– Дура. Что ты здесь делаешь? Ты же балдежная баба. Вон у тебя не глаза, а глазищи.
Много у кого глазищи.
– Ты похожа на Эдит Пиаф!
А вот это было кстати. Несмотря на челку – да, похожа.
– Клевый ты дядька. Вот тебе сто рублей.
Это было что-то около батона хлеба.
Пиаф! Это Никита некогда сказал Нине: сейчас Илька похожа на Пиаф. Это был самый большой подарок, который получала в жизни. Не потому, что обожала пение Эдит Пиаф, а потому, что это сказал Никита.
Глава 2
Лето слезало некрепким паталем с боков бытия. Это уже не бытие было, а орнамент. Незатейливый орнамент строчки вручную, но довольно бойкой и крупной. Так подшивают подол юбки из плотной ткани, потайными стежками, но с лица все равно строчку видно, она летит пунктиром на расстоянии ладони от земли – уже запыленная – и никак не может приземлиться. Еще бы не было видно такой строчки! С чем связан образ, уже не помню, но что-то явно подшивала. Возможно (однако не наверняка), представила себя этой строчкой.
Никаких отношений с родителями, кроме инфантильно-дружески-теплых, тяга к деду, которого две трети года не бывает дома. И совершенно вытравленная на металлической душонке любовь. Красивая, крупная и бесполезная чеканка. Из тех, на которую хочется потратить все деньги, потому что они абсолютно не нужны. Да и деньги тогда были как летний дождь. Появляются нечаянно, скоро исчезают. Все равно Никита не будет со мной жить. Да и не хотелось, чтобы со мной кто-то жил. Следовала за одиночеством Никиты, потому и не хотела, чтобы со мной кто-то жил, потому что нужен Никита. И не было стыдно, что так низко – влюбившись – пала после того, как захлопнула свое сердечко и все остальное перед носом у Ванечки, пожелав покоя. Пошлость, конечно, вопящая нутряным воплем пошлость. Но наконец-то любила, радуясь тому, что пока человек не рассыпается на глазах. Ждала, когда рассыплется, не напрасно ждала, потому что другого и не могло быть. Никита рассыплется как сон. Как соль тонкого помола. Но пока он был.
Никита возник в жизни как великолепное дождевое облако и очень скоро ушел. Все остальное время было антициклоном. До него и после. Удивлялась сама себе: неужели однолюб? Как оказалось, да. Но рассказ и о любви к Черкизону. У них общий масштаб: у Никиты и Черкизона. Хотя к Черкизону Никита никак не относился. Если все же постараться установить отношение, то косвенное.
В один из первых осенних, но еще теплых и оттого душноватых дождливых дней мы с Лялей и Сериком, братушкой Никиты, оказались на Черкизовском рынке. То есть это они шли на Черкизовский. С ними доехала на метро, а потом испугалась и затормозила сразу возле метро. Будто предчувствовала, что на Черкизовском найду свою судьбу. Не потому, что мне придется там торговать или жить. Не потому, что там найду пылкого вечного любовника. Вообще – нипочему, если есть такое слово.
На мой глаз, зачем и почему – вредные вопросы. Их нужно задавать только издевательски. Симпатия не подсказывает этих вопросов. Можно увести кого угодно за доверчивую руку в дебри симпатической критики, но не пойду. Потому что тупа и ограниченна. Потому что провинциалка. Потому что невоспитанна. Потому что хамка. Не для себя, конечно.