Страница 8 из 14
Борис Николаевич внес выдающийся вклад в становление российских СМИ. Время его работы я воспринимаю как время абсолютной свободы. Это лекало, которое необходимо восстанавливать. Ельцин предоставил прессе свободу, несмотря на то, что изначально пострадал от нее, когда в 1986–1987 годах она буквально набросилась на него и разрывала на части. Борис Николаевич прошел очень тяжелые испытания в отношениях со СМИ. Он в этом плане был тонкокожий, принимал на себя все, что про него писали. Ельцин сторонился журналистов, был с ними осторожен, воспринимая их как мелких непонятных зверушек, но зверушек ядовитых. Однако это были идеальные отношения между главой государства и прессой.
Я могу вспомнить лишь один случай, когда Ельцин занялся цензурой, – после октября 1993 года была запрещена коммунистическая пресса, призывавшая в том числе к физическому уничтожению президента. Главные редакторы демократических СМИ, чьи медиа, кстати, поддержали Ельцина в этом противостоянии и повесить которых, кстати, призывала коммунистическая пресса, тогда обратились к Борису Николаевичу с просьбой отменить этот запрет. Это была принципиальная наша позиция. Мы обсуждали ее, конечно, и у нас на «Эхе», где это предложение Корзуна было принято единогласно, хотя голосования, в общем, не проводилось. В тот момент после подавления мятежа важнее было разрешить даже погромные листки. Это был первый шаг на пути от отношения к медиа по принципу «нравится – не нравится», причем если не нравится, то мы его закроем, а нравится, то пока не закроем. Для нас это было важнее, чем та непосредственная угроза, которую в тот момент распространяла коммунистическая, красно-коричневая пресса с призывами к убийствам. И президент услышал нашу точку зрения и через месяц отменил запрет.
Ельцин понимал, что свобода слова – это хорошо и народ ее достоин. Я не буду говорить о том, сколько указов было принято в помощь СМИ, в том числе о налоговых льготах и т. д., благодаря которым была создана масса региональных газет, теле- и радиостанций. Стоит подумать об издании сборника этих указов в помощь прессе.
Но если сам Борис Николаевич не стремился к контролю над «Эхом Москвы», то его люди стремились. Чубайс хотел контролировать «Эхо», например. Он был главой президентской администрации, а мы, как обычно, говорили в эфире, что хотели – и про него, и про историю со «Связьинвестом», и про шунтирование Бориса Николаевича и т. д. Тогда были знаменитые «пятницы» – консультации между главами медиа и руководителями администрации. Когда Чубайс стал главой администрации, он сразу же провел такое собрание. Я сходил. После чего вышел в коридор (а я еще не был главным редактором), Чубайс вышел вместе со мной, и я сказал: «Анатолий Борисович, я к вам больше ходить не буду. Я вам что, мальчик? Хотите меня найти – мой телефон известен. Я глава информационной службы «Эха Москвы». И с 1997 года я ни разу ни на одном совещании не был – ни у Громова, ни у Нарышкина, ни у кого из администрации президента.
Для Ельцина свобода слова была важнее, чем его личная безопасность. Все три федеральных телеканала существуют благодаря ему. При этом во главе этих каналов стояли неудобные для президента люди. Он точно понимал, что опираться можно только на то, что оказывает сопротивление. Когда Борис Николаевич ушел, моя молодая редакция, средний возраст сотрудников которой тогда был 25 лет, плакала…
В 2017 году Юрий Дудь взял интервью у Ходорковского. В этом интервью я сформулировал для себя одну очень интересную вещь относительно Ельцина. Впервые об этом Ходорковский так подробно рассказал. Я подозревал, и мы с друзьями и коллегами это обсуждали – не очень-то, правда, в это веря, – что в 96-м году был выбор не между Ельциным и Зюгановым, а между Ельциным и тем, что Ельцин не отдаст власть в случае победы Зюганова, то есть государственным переворотом. Когда мы работали во время тех выборов, то могли лишь догадываться о таком раскладе, но Ходорковский впервые сказал об этом открыто, и спасибо Дудю, который вывел его на это признание. Все эти факты, безусловно, нуждаются в обсуждении и осмыслении.
Чеченская война
(Как меня расстреливали)
У меня в жизни было много эпизодов, которые могут потрясти. Но я хочу рассказать, как меня расстреливали. Совершенно случайная история. 1994 год. Ноябрьский штурм Грозного. Захват офицеров, воевавших против Дудаева по контракту с Федеральной службой контрразведки (ФСК). В Грозный летит делегация Государственной думы договариваться с президентом Ичкерии Дудаевым о возвращении пленных домой. Летят Григорий Явлинский, Сергей Адамович Ковалев, Сергей Юшенков. А я, директор информационной службы, корреспондента туда направляю. С Сергеем Юшенковым мы дружили. Он был председателем Комитета по обороне. Замечательный был человек. С его сыном я дружу до сих пор. Итак, корреспондент, Внуково, и я провожаю всю делегацию. 1994 год, мне соответственно под сорок. Вдруг Юшенков мне говорит: «А чего сам не летишь?» А мне в голову такое и не приходило – я директор информационной службы, у меня целое хозяйство. «Что ты мальца посылаешь? Полетели!» На слабо, что называется. Ну, полетели. Я же не могу публично сказать: нет, не полетели. А у меня ботиночки на тонкой подошве, а там холодно – декабрь.
Значит, корреспондент едет домой, очень недовольный, естественно. Приключение у парня отняли. Я тоже недовольный. Мы прилетаем. Руслан Аушев дает машину. Мы едем во дворец Дудаева. Самого Дудаева нет. Именно в этот день он встречался с Грачевым. И вдруг приходит кто-то – не помню кто, по-моему, Явлинский. Очень мужественно себя вел, хотя вроде штатский человек. И он говорит: «Слушай, они отказываются лететь». А мы, журналисты, сидим, ждем. Офицеры отказываются лететь. Их запугали. Они в яме сидели. Я вызываюсь с ними поговорить.
Я сам не военкор и военкоров в штате у меня нет. Мне и тогда все это было глубоко некомфортно, тем более с учетом того, чем вся эта история едва не закончилась. Это все – не мое. И никакого адреналина я от этого не получаю (военкоры, говорят, адреналинщики… не знаю), и оружия до сих пор в руки не беру. Хотя, конечно, на разных полигонах разные мои друзья – министры обороны разных стран все время предлагают это делать. У меня не получается, поскольку мне это глубоко антипатично. Очень часто, как я вижу, военкоры меняют профессию, становятся игроками в одну сторону – и это потеря журналиста.
Я вхожу в комнату, стоят семнадцать человек, заросшие, небритые, грязные. Со мной микрофон, килограммов пять, и охранник, который, как выяснилось, еще и палач, и замначальника охраны президента Дудаева. Даже не помню, как его звали. Здоровый, два метра – вылитый басмач из «Белого солнца пустыни». И я говорю: «Товарищи офицеры…» А я же никогда не служил – зрение минус девять, что называется. «Вы знаете, ваши матери ждут вас там, в Думе. Мы обещали вас привезти. Но если вы отказываетесь, давайте я сейчас запишу каждого из вас, скажите, что я отказываюсь лететь. А матери вас по голосу узнают. Давайте, поехали!» И я нажимаю клавишу. И мне этот охранник тогда говорит: «Ну-ка, пойдем». Он выводит меня во двор. Там стоит человек семь чеченцев. «Иди к стене». Я иду. На ней полно выщерблин от пуль. Я понимаю, что здесь расстреливают. И за спиной клацание, я не знаю, я не военный – затворы, не затворы – не знаю. И я вот всю эту стену помню до сих пор. Я все понимаю. Наверное, это было очень быстро, хотя показалось, что вечность… Всю жизнь вспомнил, как положено. Он говорит: «Повернись». Я говорю: «Не буду». Страшно же. Пусть стреляют. Потом снова там что-то «бу-бу-бу» на чеченском. «Ну, пошли». Я поворачиваюсь. Они ставят на землю свои винтовки, автоматы, и меня выводят. Вот и вся история. А я уже простился, все вспомнил, всем мысленно сказал до свидания…
Я это до сих пор очень хорошо помню. Поэтому живу посмертно. Было безумно страшно. Эти головорезы – вооруженные, небритые – стояли, следили за каждым нашим шагом… Кстати, вот тут, может быть, образ сумасшедшего сыграл свою роль. На Востоке юродивых убивать не принято.