Страница 2 из 14
Хотя школа была с изучением французского языка, я был не лучшим его знатоком. Больше, чем язык, меня интересовала история. Но при этом у меня хорошо шли математика, физика и химия. Я хорошо считал в уме. У меня был лучший устный счет, я бил все рекорды. Долгое время не мог выбрать между химией и историей. Но когда мы перешли на органическую химию, я понял, что мне это скучно. Вот неорганическая и тогда, и сейчас мне безумно интересна. Опыты, набор «Юный химик», два раза взрывал унитаз в коммунальной квартире. Я закрывался в ванной или в туалете, проводил опыты.
Самое яркое воспоминание за школьные годы – редкий в те годы приезд французских учеников по обмену в Москву. Нам было по 13–14 лет – соответственно любовь-морковь к французским лицеисткам! Что меня лично поразило в первой же поездке с ними по Москве – они не давали платить за себя в троллейбусе! Для нас это была чума, а у них так принято – каждый платит за себя. На этом вся любовь и закончилась.
После школы я поступил в педагогический институт на исторический факультет на вечернее отделение – для дневного не хватило полбалла, получил тройку по русскому языку на сочинении. Знаки препинания! По истории получил пять с тремя крестами, что называется. С пятого класса я хотел стать учителем истории. Не историком, а именно учителем истории. Хотел рассказывать то, что другие не знают, а я знаю. Первой книгой, которую я прочитал самостоятельно в пять лет, была «Три мушкетера» Дюма, а никакой не «Колобок». И когда я пошел в школу, мне стало страшно интересно выяснить: как все было на самом деле? Каким был реальный Ришелье и был ли д’Артаньян? И когда я все это уже в двенадцать лет начал узнавать из книг и энциклопедий, я понял, что об этом тоже должен рассказывать своим друзьям, а потом и своим ученикам. Вот такой ход мыслей мне задали «Три мушкетера». Спасибо папе Дюма!
С 1973 по 1978 год я учился в МГПИ им. Ленина. Это были времена брежневского застоя. Однако наш институт считался своеобразным местом ссылки для тех незаурядных преподавателей, чье ви́дение истории не вписывалось в установленные идеологией рамки. Поэтому на факультете сложилась довольно неформальная обстановка. Скажем, семинар у меня вел замечательный специалист по русскому Средневековью, Ивану Грозному, Владимир Борисович Кобрин. Помню, я испытал конфуз на первом же семинаре. Мы проходили древних славян. Я подготовился по учебнику 55-го года издания и стал отвечать, что были такие-то племена… Кобрин перебил: «Откуда данные?! Выкинь эту книгу немедленно! Историк должен ссылаться на источник, а не на учебник постсталинской эпохи». С тех пор я потерял всякую охоту что-либо списывать из сомнительных книг.
Уже на втором или третьем курсе мы рассуждали о вопросах, обсуждения которых даже сегодня принято избегать или запрещать вовсе. Например, цена победы в Великой Отечественной войне. Не обсуждалось, стоило ли платить эту цену. Конечно, стоило! Но важно знать, какую тяжелую цену пришлось заплатить. Так что мои преподаватели даже в глухие советские времена научили меня правильно задавать вопросы, чему я сейчас учу своих корреспондентов: не ищите ответы, учитесь задавать вопросы. О генерале Власове я узнал в институте. О французском движении Сопротивления я узнал в институте. И все это было настолько неоднозначно, что мне хотелось анализировать исторический материал все глубже и глубже. Это, естественно, рождало критический взгляд на действительность.
Мы сбегались в институт к 18 часам, все после работы. Были и приключения… К примеру, одна из наших замечательных преподавательниц по истории Древнего мира задала вопрос по популярному тогда фильму «300 спартанцев»: кто найдет 15 исторических ошибок в этом фильме, получит зачет. А всем было известно, что у нее получить зачет с первого раза невозможно. Поэтому в субботу в 10 утра мы выкупили для всего курса зал кинотеатра «Горизонт» (по 10 копеек, как сейчас помню, билет, всего собрали 38 рублей 30 копеек), попросили киномеханика зажечь свет, и пока шел фильм, всем курсом искали неточности. В итоге на зачет весь курс пришел, имея по 20–25 абсолютно одинаковых ошибок. Преподавательница про эту затею знала, но слово свое сдержала и всему курсу поставила зачет. Я был одним из организаторов этого мероприятия.
Большая любовь к прессе, кстати, зародилась именно в студенческие годы: учась на вечернем и не желая сидеть на шее у матери, днем я работал почтальоном. Почему именно почтальоном? Все просто: во-первых, рядом с домом; во-вторых, встаешь рано и рано же освобождаешься – где-то в 14 часов уже свободен, до начала лекций есть время подготовится и пожить веселой жизнью; в-третьих, разнося газеты в дом, где жили иностранцы, я имел возможность изучать зарубежную прессу и сравнивать ее информацию с версией официальных советских СМИ. В 1974 году из СССР выслали Александра Солженицына, в самом разгаре была идеологическая борьба с Западом. Иностранные газеты и журналы я задерживал ровно на один день – французские читал сам, а английскими делился с товарищами. Потом мне все возвращали, и я кидал их в почтовые ящики адресатам – начиная от Playboy и кончая Paris Match. В одном из домов (как сейчас помню, улица 26 Бакинских комиссаров, дом 7, корп. 4) жил Сергей Адамович Ковалев, диссидент, которого тогда сильно прессовали, а потом и вовсе посадили на семь лет. И пришла на его счет такая инструкция: все письма, которые поступают Ковалеву, изымать и сдавать начальнику почты. Никаким диссидентом я не был, но меня как-то возмутило это изъятие почты, и я продолжал доставлять ее адресату. Причем опускал не в почтовый ящик, а поднимался на этаж и просовывал письмо прямо под дверь. Вот такой был протест. Я не выполнял инструкцию. Это было мое первое противостояние с режимом. Уже через много лет Ковалев скажет мне: «Я был удивлен, что письма приходили, думал: как это может быть?!»
Когда в гостиницах стали продавать «Фигаро» и «Монд», я их покупал, очень дорого – 60 копеек номер стоил, читал. Кстати, готовясь к диплому, я прочитал впервые полностью доклад Хрущева на XX съезде в газете «Монд» на французском языке. Совершенно случайно наткнулся.
Я не слушал ни одной радиостанции до «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына. Вот когда по «Свободе» стали читать «Архипелаг…», я включил радио и стал слушать. Слушал – и мурашки по телу! Отказывался верить. И не я один. Патриарх Алексий однажды рассказывал, как пытали и расстреливали священников на Бутовском полигоне, и некто из сильных мира сего спросил: «Как пытали?! Как в гестапо – иголки под ногти? Мы не можем в такое поверить!» Поэтому после развала Союза у многих, включая меня, был долгий период переосмысления советского прошлого. У некоторых он продолжается до сих пор, и к самой личности Сталина у людей разное отношение. Наш президент, насколько я знаю, не сталинист. Например, он очень часто в закрытом, непубличном режиме говорил, что СССР много задолжал Русской православной церкви, подвергая ее гонениям. Он осознает, что долги пора отдавать. И в этой части с ним можно согласиться.
Поскольку у меня все букинисты были знакомые, я скупил все стенографические отчеты партийных съездов сталинского периода, которые были запрещены к продаже, но из-под полы, естественно, продавали. У меня все это было. И я понимал, что не так все однозначно в нашей истории, как объясняли в школе. Кроме того, у меня был интерес, я не скажу к поэзии, но к литературе. Мне было это интересно читать. На Кузнецком Мосту и на Пушечной улице по выходным был черный рынок книг. Там продавали то, что нельзя было купить в магазинах. Я ходил туда и покупал там то, что тогда не печаталось – Мандельштама, Андрея Белого, футуристов. Причем меня не интересовали книги эмигрантского издательства «Посев». И первая книга, кроме «Архипелага…», которую я купил на этом черном рынке, это были «Гадкие лебеди» Стругацких. Я был большим фанатом братьев Стругацких. И я точно понимал, что это про Советский Союз. Она была в жутком машинописном сфотографированном виде, переплетенная. Как сейчас помню, купил ее за 40 рублей. Для того времени это безумные деньги – средняя зарплата тогда была 80 рублей.