Страница 15 из 23
– Да опять-таки ты не о том, ах, опять не туда, – ответил, не обижаясь и весело замахав руками, заметно хмелевший Ушаков. – Я бы тебе все изложил, все… все… Только, канальство, надо бы вот зайти… Ну, да, слушай… Ты вот куда взгляни, это чем пахнет? – сказал он, расставив перед собой ладони. – Слышал ты, какую силу забирают немцы? Везде, брат, ползут, везде, да не простые, самые патентованные, из Киля… Командиры полков назначены сплошь голштинцы: конного – Цобельтиш, инфантерии – Цеге-фон-Мантейфель… Крюгер, Одельрог, Кеттенбург да Вейсс, а в кавалерии – Лёвен, Лотцов, Шильд и дядюшка государев, новый генерал-фельдмаршал, принц Жорж… Имена полков тоже изменены… Нарвский твой уже не Нарвский, а Эссена; Смоленский, что в Шлиссельбурге стоит, Фулертоновым прозывается… Иного колбасника-собаку даже не выговоришь, цепляется язык… А все-таки, ну вот, что хочешь, а я государя люблю… Добряк он, веселый, откровенный и уж простота… Видел ты его? И глаза у него такие добрые, а хохочет, заливается, точно школьник… – Одно – любит не наши поговорки… Я на вахтпараде намедни его слышал… Душа человек! Скажи, в огонь и в воду пойду за него… Да ты, Василий, может, катериновец?.. Признайся!.. Царёва жена подбирает, слыхом-слыхать, партию, да какую… И у Дрезденши, скажу по секрету, здесь иной раз собирается главный их притон. Давеча, как смеркалось, пятеро санок, должно, сюда с медвежьей травли катили. Что им делать? Кружат веселые головушки, негде удали деть!
– Катериновец! Петровец! – с дрожью в голосе, злобно воскликнул, обыкновенно сильно, мертвенно бледневший от возлияний, Мирович: – Эк разнесло их! Ха-ха! Тоже о партионных кличках толкуют… Англия, что ли, здесь или французские парламенты? Плевать я хотел на клички, плевать! Дурак! Гляди вот куда… Читал ты господина Руссо? Читал его «Contrat social»?[12] Ну, что там сказано о правах человечества? Понял теперь о правах? То-то же. И если что по правде плохо у нас, так это, что нашего брата, мелку сошку, везде нынче считают за ничто… собаками, как есть собаками… Ни нажиться, ни произойти в чины…
В это время из бильярдной комнаты раздался взрыв дружного и громкого хохота. Перекаты его через минуту возобновились.
В раскрытую дверь было видно, как молодцеватый и лихой, лет двадцати семи-восьми, в подбитом соболями кафтане, огромного роста, с римским носом и замечательно красивый артиллерист-гвардеец, обыграв старичка маркёра, с кием в одной руке и с голландской трубкой в другой, слегка перегнувшись и расставив обутые в дорожные ботфорты ноги, повторял: «Пуц-пуц-пуц», – и до слез хохотал среди комнаты. А тучный, с кривыми ногами и желтым, отекшим лицом, маркёр в пятый раз, кряхтя и охая, пролезал под бильярд и, с тупо-удивленной недовольной рожей, принимался, по уговору, пить новый стакан холодной воды. Толпа зрителей, – в том числе Рубановский и утренний генерал, – глядя с своих мест на эту картину, в неудержимом смехе вскрикивали, хватались за животы и махали руками и ногами.
Мирович, оправив на себе кафтан и прическу, с нервической дрожью сказал Ушакову:
– Низость какова, а еще гвардейцы! Расплатись, Аполлон, да дай взаймы чуточку…
И не успел Ушаков опомниться – он торопливо протиснулся сквозь толпу и подошел к артиллеристу, черты которого были ему как бы несколько знакомы.
– Любители на бильярде? – спросил он вежливо, косясь на него.
– Да-с… А вы? – удивленно и бегло окинув его глазами, произнес гвардеец.
– Ив моей манере эта игра не последняя-с!
– Так не угодно ли? – спросил, брякнув шпорами и улыбаясь, артиллерист. Его улыбка была обворожительно-добрая, женственно-беспечная.
«Эка сволочь! – холодно и злобно про себя усмехнулся Мирович. – А разрядился как!.. Да как баба и смазлив… букольки на висках распомажены, точно прилизаны у болвана языком…»
– Оно ничего-с и с охотой, – ответил, пуще хмурясь, Мирович, – только извините, ха-ха! Вот никак не пойму… Отчего это вы играете с подлым слугой, а не с кем-либо из благородной публики?
– О! Нынче, сударь, я в превеликом амбара! – простодушно опять улыбнулся красавец гвардеец. – Никто вот – хоть тресни, а ни-ни! – не хочет со мной померяться.
– В таком разе, с моим с превеликим удовольствием! – сказал, раздражительно торопясь, Мирович.
– На деньги или тоже в шутку, на подобный уговор? – спросил, насмешливо глядя на него и на присутствовавших, гвардеец.
– Ин хоть и на уговор!
Игра началась.
С первых ходов Мирович, и без того бледный, еще более смутился и оробел. Дрожащей рукой наметил он кий, угловато-ухарски повел плечом и нацелился. Его шар так ловко щелкнул шар противника, что гвардеец изумленно покосился на него и замялся.
– Может быть, вы, сударь, на деньги? – спросил он. – Что даром время терять?
– А вот уж мы сперва по уговору-с… смажем вот этого, – сказал Мирович, – а потом хоть и этого… я не чинюсь… готов…
Кий опять щелкнул. За красным с громом в лузу влетел белый, за белым опять красный шар. Игра была кончена.
– Пуц, пуц, или как вы там, сударь! Ха-ха! Лезьте, значит, под бильярд, – неестественно зевнув и откидывая волосы, презрительно произнес Мирович. – А для прохлады, не в пронос слово, испейте кстати и холодной водицы…
Артиллерист прикипел на месте. Румянец залил его белые, женственно-нежные щеки. В блестящих карих, с поволокой, глазах выразилось удивление, почти детская досада и невольный стыд. Он бросил растерянный, робкий взгляд по сторонам, подумал: «Вот бестия! А уговор исполнять следует – расплачивайся!» – и ловко скинул с себя дорожный, расшитый золотом, на соболях, щегольской гвардейский кафтан.
Делать нечего, он присел, с улыбкой пролез на четвереньках под бильярдом и залпом выпил поданный хихикающим маркёром стакан воды.
– А что ж? Другую партию! – сказал он, не одеваясь. – Три дня за медведями охотились, только что с Волхова… будто промахнулась рука… Угодно ли?
– Оставь его, оставь! – шептал, дергая Мировича за рукав, красный как рак Ушаков. – Катериновец ведь это!.. Как бы он тебе не отплатил…
Мирович его не слушал. Игра возобновилась. И во второй раз молодцеватый гвардеец, в то утро посадивший на рогатину медведя, полез под бильярд и опять пил поданную ликующим маркёром воду.
Зрителей надвинулось на эту картину множество. Явились, с тоненькими кривыми сигарами и трубками, другие – военные, статские и моряки. Между ними протискался, в ермолке, в ваточном халате и в плисовых туфлях, сам царевич, старик Леон Грузинский, имевший обыкновение в таком наряде, как хозяин помещения, проводить большую часть вечеров в вольном доме Дрезденши. После новой, неудачной партии гвардеец остановился.
– Да вы заговоренный, – сказал он, отходя с Мировичем к стороне. – Попроворили как разбить… Не угодно ли в таком разе и в карты?
– Всеодолженнейший слуга! – с радостной дрожью произнес, не поднимая глаз, и надменно поклонился Мирович.
– Так пойдемте наверх, – сказал, опять облекаясь в кафтан, гвардеец.
– Только я вот товарища что-то потерял из виду! – оглянулся Мирович. – Коли проиграюсь, а счастье не вечно везет, не у кого будет взять здесь сикурсу…
– В долг поверим, – с усмешкой смерив пехотинца глазами, сказал гвардеец. – Мы по простоте, сударь, без фасонов…
– И нам, государь мой, фасоны не надобны! – с достоинством ответил Мирович. – А в долг, к слову сказать, еще не игрывали…
Внутренней, витой лестницей они взошли в верхние комнаты Дрезденши.
– И этого-то человека и как стоптал, разбил! – шептали между тем гости при проходе среди них щеголя-артиллериста и его победителя. – Все пуан-дешпаны ему перемял этим лазаньем… Слыхано ли? Первого в гвардии директора веселостей и всяких игорных затей…
– С кем имею честь? – спросил гвардеец.
Мирович назвал себя.
– А вы? – спросил последней.
– Цальмейстер гвардейской артиллерии, Григорий Григорьич Орлов, – ответил красивый офицер, концами нежных, в кольцах, пальцев оправляя букли и на груди кружева.
12
«Общественный договор» (фр.).