Страница 26 из 63
– А, ты согласна?! – воскликнула графиня. – Это была бы, конечно, для тебя блестящая партия. К сожалению, он уже давно женат, имеет жену и четверых детей у себя дома, в Тироле. Об этом, понятно, он в Войланде не проронил никому ни слова.
После этого она позвала нотариуса. Тот открыл своей чёрный портфель, вынул большие бумаги и прочёл их. Эндри едва вслушивалась, понимая только отдельные слова вне общей связи… Что она отказывается от своих наследственных притязаний на Войланд… Что она передаёт все свои права на ребёнка… Что графиня…
– Согласна ты на это? – спросила бабушка. Она передвинула ей через стол бумаги: – Вот, прочти ещё раз, если хочешь.
Эндри была на все согласна.
– Я должна это подписать? – спросила она.
Нотариус взял бумаги обратно.
– Нет, этого нельзя, барышня, – заявил он, – пока вы ещё несовершеннолетняя. Я похлопочу, чтобы вы по истечении шестнадцати лет от рождения были признаны совершеннолетней, – тогда только вы сможете подписать.
Он встал, а с ним и графиня.
– Бабушка! – прошептала Эндри.
Она видела, как поднялась рука бабушки, точно так желала её приласкать, как это делала часто, – по волосам, по лбу, по щеке…
Но графиня опустила свою руку, набросила на лицо вуаль и, не произнеся ни слова, вышла из комнаты.
Прошли осень и зима. Один день был похож на другой. Этот тихий покой ничем не нарушался.
Впрочем, один раз пришло письмо от Яна. Только пара строчек, но любезных, тепло написанных, как от брата. Большое горе, что все так случилось. Теперь уже ничего не переделать. В настоящее время ничем помочь нельзя, но пусть она ему напишет, если когда-либо будет нуждаться в нем. И он прилагал свой постоянный адрес.
Через неделю после Пасхи явился нотариус из Клёве. Он привёз документ о признании её совершеннолетней и предложил ей подписать бумаги. Не передумала ли она за это время? Он не смеет её уговаривать, и она должна понять, что этот отказ – тяжёлая вещь. Эндри это хорошо понимала. Но она подписала без колебаний. Ей казалось, что таким путём она искупит часть своей вины. Только теперь она могла свободнее глядеть вокруг себя.
Вскоре после того у неё родился ребёнок, девочка. Она родила так легко, точно женщина.
– И кошка не сделает этого лучше, – похвалила её вдова Строба ккер.
Эндри не видела своего ребёнка, она не могла даже приложить его к своей груди. Гриетт, старая хромоножка, уже на следующий день увезла его.
Теперь Эндри осталась у акушерки одна. Та показала все своё искусство, закутывала её, массировала, заставляла делать гимнастику.
– Теперь, – смеялась акушерка, – мы должны из матери снова сделать барышню. Никто не должен заметить, что вы когда-то имели ребёнка.
Акушерка была очень довольна своими успехами. Это молодое тело снова становилось гибким и девически свежим.
Май уже смеялся над гиацинтовыми полями. Эндри снова ожила. Её грудь расширилась. Прошла зима…
Но приехали две монахини в чёрном с письмом от графини. Они взяли её с собой в Лимбургскую область – в воспитательный монастырь для английских девиц. На Рейне и в Нидерландах более строгого не существовало.
Глава 5. Об английских барышнях и солнечных островах
Эндри никогда не узнала, было ли известно благочестивым сёстрам, что с ней случилось. Её об этом никогда не спрашивали. Обращались с ней так же, как с сотнями других детей.
Только она уже не была больше ребёнком.
Не потому, что она была старше всех. Там были девочки от шести до восемнадцати лет, двум-трём было даже больше. Но все они привыкли к этой жизни и ничего другого не знали, они были цветочками, взращёнными садовником в горшочках, выставленных в ряд. Она же была дико выросшим плевелом.
Когда она поступила, школьный год почти заканчивался. Поэтому её поместили не в общей спальне, а в комнату к одной из сестёр. Она должна была посещать обедни и другие службы, но в остальном в первые дни её оставляли в покое. Ей сшили пару таких же платьев, какие носили все воспитанницы в монастыре: темно-синие с белыми воротниками. Она получила большую флорентийскую соломенную шляпу с синей ленточкой, а также и другую – для зимы, из синего войлока с белой лентой того же флорентийского покроя. Затем ещё синюю накидку и три чёрных передника с воротничками, которые должна была надевать только за столом и во время прогулок. Все вещи, кроме носильного белья, были у неё отобраны.
Так прошло несколько дней, а затем дети разъехались на каникулы. Эндри должна была остаться. Её экзаменовали по всем предметам. Одна за другой монастырские дамы качали при этом сосредоточенно головой. Затем начальница установила план учения. Оно начиналось в пять часов утра. Её пока освободили от рукоделий, так как ей надо было заполнить много пробелов и у неё не оставалось свободного времени. Не получала она пока и должного религиозного образования, так как духовник уехал на каникулы.
Она делала все, что ей приказывали, работала с утра до ночи, жадно глотала эту дешёвую школьную премудрость. Ежедневно совершала длинную прогулку с одной из монастырских барышень, но и это время постоянно было занято ученьем. Ей было нелегко, но она втянулась и приучила себя к этой строгой дисциплине.
Столь горячо было её желание искупить свою вину.
В эту вину она верила твёрдо: вину перед бабушкой, вину – быть может, ещё большую – перед Яном. Это было как бы великое покаяние, и ради него она жила. О своём ребёнке она никогда не думала, ни одной минуты.
Все монахини говорили ей «ты» и называли её «Эндри». Она называла их сначала сёстрами, как привыкла величать монахинь, которых видела до тех пор. Ей объяснили, что в Ордене Английских Барышень «сёстрами» зовут только прислуживающих монахинь, а учащих – «барышнями». В Войланде было иначе! Там она была «молодой барышней» уже с шести лет, после того, как Ян и Питтье научили её ездить верхом на пони Кэбесе. Она была «барышней», и только она одна. Всем остальным она «тыкала» и называла их по именам. Здесь же все остальные были барышнями, а она – только Эндри. Она приняла и это. И это составляло часть её покаяния.
В сентябре каникулы кончились. Она работала в это время как только могла. И все же она так отстала, что её определили лишь в класс для четырнадцатилетних. Теперь она перешла в большую спальную залу, в маленькое загороженное место. Кровать была столь узка, что, переворачиваясь, Эндри боялась упасть на пол. За перегородкой стоял умывальный столик с маленькой, наполненной водой чашкой. В чашке же стоял и стакан с водой. Не было даже кувшина. Пятьдесят шесть девочек спали возле неё, каждая в своём загончике. С ними жили две монастырские сестры.
День распределялся так. В пять часов звонили. Тогда девочки должны были вставать. Им давалось полчаса на умывание, одевание и причёску, затем шла обедня. В шесть часов – завтрак. Уже в половине седьмого все со своими уроками сидели в учебной комнате. Спустя час начинались школьные занятия. В половине двенадцатого полагался обед. С двенадцати до часу – общая прогулка. Затем снова школьные занятия. В пять часов дети получали по яблоку с куском хлеба, Далее следовали два часа рукоделий. Для Эндри они заменялись часами добавочного ученья. Следовала молитва, и в семь часов – ужин. После ужина снова в учебную комнату – готовить уроки, а в десять часов – спать.
Все совершалось в строжайшем молчании. Только во время прогулки дозволялось разговаривать. За едой читались жития святых.
Недели две после начала учения происходило говенье. Из Маастрихта в качестве исповедника приезжал прелат. Трижды в день, ранним утром, в полдень и в сумерки, он говорил проповедь в монастырской церкви. В промежутки девочки ходили с молитвенниками и чётками, или где-нибудь сидели, или стояли на коленях. Молились, сосредотачивались в строжайшем молчании и исследовали свою душу, чтобы принести доброе покаяние. Следовало беседовать только с Богом и со своей душой, со святым сердцем Иисуса, с Девой Марией – страстотерпицей, с дорогими святыми как заступниками и посредниками. Об этом Эндри уже знала – все это было достаточно знакомо ещё по Войланду. Но она никогда над такими вопросами не задумывалась – разве это не полагалось только для прислуги? Ни Ян, ни бабушка об этом не думали. Даже старый Гендрик не хотел знать о таких вещах. Даже Нелля, два года учившаяся в монастыре Сердца Иисуса, высмеивала хромающую Гриетт, когда та принималась рассказывать о своих святых.