Страница 24 из 63
К чему думать? В это время она была как безумная.
Затем она вдруг перестала исчезать из замка. Она оставалась, где была, и снова спала в своей кровати. Избегала его и днём, едва на него смотрела. Она надеялась, что бабушка отошлёт его домой, в его горы.
Стала спокойнее и тише. Иногда ей казалось, точно ничего этого и не было, точно она лишь видела скверный сон.
Проходили недели.
Они получили известие от Яна. Открытка с Мадейры. Бабушка прочла её вслух: что он думает о Войланде и о бабушке. Он приедет, как только вернётся в Германию, быть может, поздней осенью.
Бабушка ликовала.
– Он тоскует по Войланду, – смеялась она, – и по нам. Не говорила ли я, что он приедет? Он, как все мужчины, бегает за другими женщинами. У каждой женщины свой опыт. Ты, Эндри, получила свой очень рано. Я только поздно узнала это. Поэтому-то его было не так легко перенести. Но жалобами ничему не поможешь. Надо брать вещи такими, какие они есть, и муж, чин – тоже. Это то же самое, что болезнь, и она проходит.
Узкой мягкой рукой она приласкала внучку и протянула ей открытку.
– Поклон Приблудной Птичке! – прочла Эндри.
В эту ночь она долго лежала, не засыпая. Думала о Яне. Вот, он и приедет. Он забудет другую. Болезнь прошла. А она – разве у неё не все покончено с Бартелем? Это ведь одно и то же, совсем одно и то же, – думала она. И в то же время отлично чувствовала, что это – не одно и то же.
Но Ян ничего об этом не узнает. Тирольца давно здесь не будет, когда приедет Ян. Никто об этом не узнает. А если бы и она могла совершенно забыть, то вышло бы так, как будто никогда ничего и не бывало!
Конечно… да…
Может быть, он этого и не заметит. На свадебном ужине много пьют. А бабушка, наверное, достанет серебряный соколиный бокал и наполнит его шампанским. Перед закуской можно тоже поднести токайского – шестичанного…
Она вздрогнула… Ах, шестичанное! Или, быть может, она могла бы что-то сделать, чтобы…
Что же? Но кого она об этом спросит?
А не лучше ли рассказать ему все? Может быть, он только посмеётся над этим. Женщина, с которой он уехал, – та, из кафешантана, – наверное, не была невинной! А когда женятся на вдове или на разведённой – разве это не то же самое?
Нет, нет, она не может ему этого сказать. Гораздо лучше, если он ничего не будет знать и ничего не заметит, если между ними не будет никакой тени.
Она должна справиться со всем этим. Это уж как-нибудь сладится. Она опоит его из соколиного кубка, снова, ещё один раз…
Заснула она очень поздно, почти счастливая. Снился ей Ян и свадьба…
Проснулась она с болью в груди: как будто в ней что-то давило и разрывалось. Она встала. Её качнуло, пришлось держаться за стул. Затем – сильный припадок рвоты.
Немедленно, в ту же секунду, она поняла, что это означает. Святая Дева! У неё будет ребёнок!
Это быстро прошло, так же быстро, как и налетело. Она медленно оделась, сошла вниз, позавтракала с бабушкой. Поехала с нею верхом, вернулась. Только после обеда, снова очутившись одна, нашла в себе силы для обдумывания.
Ребёнок! Что же теперь произойдёт? Яна и соколиный кубок надо отбросить. Свадьба – ах, теперь уже она должна будет выйти за Бартеля, которого ненавидит! Разве не так? Разве девушка, имеющая ребёнка, не должна выйти замуж за отца своего ребёнка? Она ещё должна быть благодарна, если тот её возьмёт! Жена Бартеля… Жена Бартеля Чурченталера! Нет, как на самом деле его настоящая фамилия? Клуйбеншедль… Эндри Клуйбеншедль!!
Что же они будут делать, она и Бартель? Конечно, из Войланда придётся уехать. Он был хорошим сокольничим. Она сама тоже не меньше понимает по птичьей части. Они бы уж нашли какое-нибудь место в Голландии или, может быть, в Англии. Лорды и леди ведь ездят на соколиные охоты.
Затем она вспомнила, что у неё есть деньги, собственные деньги, наследство от матери. Бабушка однажды про это говорила… Эндри не знала, сколько, но, может быть, хватит для покупки небольшого имения. Можно было бы разводить соколов. Тогда не нужно искать место – можно продавать птиц.
Да, это уже как-нибудь наладится. Но она будет женой Бартеля, потому что носит его ребёнка. Должна будет всегда быть с ним, всегда – всегда подчиняться его воле, если только он захочет…
Она стиснула зубы: этого уже не переменишь. Он хороший и весёлый парень, несомненно. И он любит её, обожает её. Ей надо преодолеть отвращение, приучить себя к нему. Как говорила бабушка? Надо брать вещи, какие они есть. Это уж наладится, потому что должно наладиться.
Она должна переговорить с ним. Теперь это самое важное.
Надо все сказать ему.
Она отправилась в лесной домик. Обошла его сзади, как всегда делала, мимо решёток, где сидели сокола на своих шестах и орлица Аттала. Она услыхала его голос. Кто-то у него был. Значит, надо обождать, пока тот уйдёт.
Она подошла мимоходом к чулану, где было маленькое оконце, оставленное полуоткрытым. Заглянула туда.
Бартель сидел на своей кровати. На коленях он держал, крепко обняв, растрёпанную Фанни. Она была полураздета, с распущенными иссиня-чёрными волосами.
– Ну, иди уж, дорогая, что ты так жеманишься? – смеялся он.
Точно остолбенев, смотрела Эндри. Как будто она приросла к земле – не могла сдвинуться с места. С трудом она повернулась и тихо отошла от чулана и от решёток, за которыми сидели сокола.
Недели, длинные недели. Временами она совсем тупела, не способная связать ни одной мысли. Затем опять вырабатывала план за планом, проводила бессонные ночи в лихорадочных размышлениях.
Разве нельзя как-нибудь избавиться от ребёнка, от этого ребёнка, которого никто на свете не желает? Если бы поехать в Клёве. Нет, это невозможно, там все её знают. Быть может, в Арнгейм или Нимгевен? Или ещё лучше в Дюссельдорф, в большой город? Там, конечно, есть акушерки и врачи.
Прошёл август. Был уже сентябрь. Один день следовал за другим. С ужасом она смотрела на себя, идя в постель, не потолстела ли она? Недоверчиво глядела на каждого, проходившего мимо неё. Не смеялись ли над ней служанки, не хихикали ли за её спиной.
Однажды утром, когда она выходила из ванны, приковыляла в спальню старая Гриетт:
– Мария-Иосиф! Приблудная Птичка! – воскликнула она. – Как ты растолстела! Ты слишком обленилась за последнее время, тебе надо побольше двигаться!
Она стала пунцово-красной, надела рубашку на набухшие груди. Как сумасшедшая, она скакала верхом в этот день. Быть может, она упадёт, быть может…
Но ничего не случилось – только шло время…
А Бартель все ещё оставался в Войланде. «Он должен тут жить, пока не приедет Ян», – сказала бабушка. Значит, оба будут тут и тогда уже ничего не скроешь!
Постоянно эта рвота, эта тошнота перед ней! Однажды у Эндри случился обморок за обедом, как раз когда бабушка вышла из комнаты. После того – ещё раз в конюшне. Она ввела туда кобылу, пошатнулась и упала бы, если бы её не поддержал старый Юпп. Питтье принёс ей стакан воды.
В это время кто-то засвистел во дворе. Она слышала, как Юпп сказал:
– Девушке, которая свистит, и курочке, которая кричит петухом, надо свернуть шею.
Она выглянула из конюшни. У колодца приплясывала бабушкина камеристка. Стройная и расторопная, как всегда! С ней вот ничего не случилось! Как это она, черноокая Фанни, ухитрилась не получить ребёнка? Вот она и бегает тут, насвистывая выученную у Бартеля тирольскую песенку…
Эндри топнула ногой. Схватила за руку Юппа и прошипела:
– Ну так сверни шею этой девке!
Старый кучер изумлённо взглянул на неё.
– Сделай это сама, Приблудная Птичка, если тебе это доставит удовольствие! – сказал он.
Дальше так продолжаться не может! Она должна искать чьей-либо помощи. И она выбрала самое худшее, что могла выискать в Войланде. Выбрала Гриетт, эту старую высохшую деву, неспособную отличить кота от кошки. Когда Эндри ей призналась и сказала, что ждёт ребёнка, Гриетт даже не спросила, от кого. Она закрыла лицо передником и завыла. Это и был её единственный ответ. У неё нашёлся только один совет: надо сказать бабушке. Эндри сначала противилась, но была в таком отчаянии, столь беспомощна, что крикнула наконец старухе: