Граф Монте-Веро

Затем мне суждено было увидать снова Леону, молодую графиню Понинскую, с которой я играл в детстве. Ребенок этот превратился в прекрасную девушку. И именно эта красота привлекала меня. Образ ее всюду преследовал меня, я жить не мог без нее! Леона видела это; в ответ на мою любовь она с улыбкой смотрела на меня своими чудными глазами и давала мне понять, что и она не совсем равнодушна ко мне!

Но мое счастье было непродолжительным.

Скоро графиня Понинская уехала со своей прекрасной дочерью Леоной в Париж. Говорили, она намеревалась выдать ее за миллионера, так как громадное состояние ее, вследствие безмерной расточительности, пришло в такой упадок, что графиня принуждена была продать свой чудный старинный замок.

Я же, увлеченный своей пламенной любовью, решился последовать за ними. Отец Иоганн предостерег меня, и это был первый раз, когда я ослушался его, первый и последний! Теперь я горько раскаиваюсь, но близок локоток, да не укусишь. Я жестоко поплатился за непослушание. Я мечтал о Леоне и решился во что бы то ни стало добиться ее. Я с радостью отдал бы за нее жизнь!

Эбергард на минуту остановился, король внимательно слушал его рассказ.

Старый камердинер, удивленный, что так долго не раздается колокольчик, появился сам и стал на пороге, ожидая приказания зажечь канделябры. Король знаком показал ему не мешать: выплывшая из-за деревьев луна светила прямо в зеленую комнату.

– Добрый отец Иоганн! – продолжал Эбергард, взволнованный воспоминаниями. – Он согласился на мое пламенное желание. Получив повышение по службе, я поехал в Париж, чтобы испросить у графини руки ее дочери. Графиня согласилась после того, как я объявил ей, что ничего не желаю, ничего не требую, кроме Леоны.

Тогда мне было двадцать лет, Леоне девятнадцать. Но для своих лет я был так развит, был такого высокого роста и крепкого сложения, что казался старше. Леона сделалась моей женой – желание мое было исполнено, цель моей жизни была достигнута! Я был так счастлив, что, казалось, не было на свете человека счастливее меня!

Наступило время дивного блаженства. Мать Леоны жила в Париже, мы поселились в местечке Б., куда я получил назначение. Мы с Леоной вдвоем навещали отца Иоганна, и он, добрейший в мире человек, был рад нашему счастью и нашей взаимной любви, так как видел, что без Леоны я не нашел бы радости в жизни. Леона же, прекрасная, гордая женщина, при таких посещениях рвалась как можно скорее возвратиться в шумное и веселое местечко Б., как будто только там находила удовольствие. Я приписывал это желание сократить наши посещения, что, однако, могло глубоко оскорбить отца Иоганна, – горестному воспоминанию, которое, вероятно, вызывал в ней вид их чудного старинного замка.

Возвратившись в Б., я снова посвятил жене всю мою любовь и мое внимание. Однако после недолгого счастья меня вдруг постиг первый неожиданный удар судьбы.

Леона против моего желания стала предаваться азартной игре, она разоряла меня, проигрывая громадные деньги и выдавая векселя, и я не в состоянии был уплатить такие огромные суммы. Я был близок к помешательству, меня ожидал страшный позор, если бы я не нашел выход! И не было человека в мире, которому я мог бы излить свою душу!

Наконец после долгих колебаний я решился ехать к отцу Иоганну. Он помог моему горю, пожертвовав всем, что имел.

Леона, видя приближение тяжелого для нее времени, поклялась с этой минуты жить только для меня, и когда она вскоре после того родила ребенка, прелестную девочку, я простил ее и забыл все, что произошло между нами, вне себя от радости прижимая к груди мать и дочь.

Счастье, которое я надеялся найти, улыбалось мне довольно долго; я ощущал высшее блаженство, когда ребенок, протягивая ко мне ручки, звал меня отцом. Для каждого другого был бы непонятен лепет этого восхитительного создания, меня же он приводил в неописуемый восторг – только родительское сердце понимает этот язык.

Это были блаженные дни. Во мне не рождалось ни сомнений, ни подозрений даже тогда, когда молодой итальянец, остановившись проездом по Германии в Б., привязывался к нам все более и более. Даже тогда, когда он, думая, что за ним не наблюдают, не спускал страстных глаз с моей прекрасной жены, я не считал возможным, чтобы Леона могла изменить мне хотя бы пожатием руки.

Я поверил бы всему на свете, кроме того, что она, любившая меня, как уверяла, до безумия, могла изменить мне.

Леона, дабы отвлечь меня от тяжелой службы, договорилась с молодым итальянцем Франческо, что он будет совершать со мной прогулки по живописным окрестностям Б. Я недолюбливал Франческо, мне претила его чрезмерная любезность, но я относил это за счет того, что вообще трудно схожусь с людьми.

Дочери было уже два года, когда однажды ко мне зашел Франческо. Он уже не раз назначал день своего отъезда на родину, но никак не мог собраться в дорогу. В этот раз он пригласил нас на итальянскую оперу. Леона по легкому нездоровью отказалась ехать с нами, но так мило просила меня не оставаться из-за нее дома, а послушать прекрасную музыку, что я наконец согласился на ее просьбы и уехал с молодым итальянцем, по обыкновению весьма нежно простившись с женой.

Мог ли я подозревать, что это прощание будет на всю жизнь?

Франческо показался мне взволнованным более обыкновенного, но я не обратил на это особого внимания.

Дружески беседуя, мы дошли до театра, и я в душе сожалел, что болезнь помешала Леоне разделить наше общество.

По окончании первого акта Франческо с радостным лицом сообщил мне, что увидел своего товарища и потому просит извинить его, если он на несколько минут удалится, чтобы поговорить с ним.

Я просил его не стесняться.

Когда Франческо удалился, ко мне подошли двое давно знакомых мне офицеров и просили меня последовать за ними. Они сказали это таким тоном, что я последовал за ними, ни о чем не спрашивая.

Когда мы оставили театр, было уже совсем темно. Офицеры просили меня поспешить домой. Я с удивлением посмотрел на них; только позже я узнал, что им уже несколько недель было известно о том, что мне готовилось! Они сочувственно пожали мне руку и просили действовать спокойно и рассудительно.

Я не сказал ни слова, ужасные предчувствия наполняли мою душу, когда я мчался к своему дому, где находились моя жена и дочь. «Будь спокоен, – сказал я себе. – Скоро ты все узнаешь!»

Я пришел вовремя. Я нашел Леону, мою жену, буквально час назад уверявшую меня в вечной любви, в объятиях Франческо!

Под впечатлением воспоминаний Эбергард закрыл лицо руками, Король с участием и грустью смотрел на него.

– Что я делал и говорил, – продолжал граф Монте-Веро, – не знаю, но помню, что руку, готовившуюся схватить саблю, я прижал к груди, так как сознавал, что мой соперник стал жертвой жестокого кокетства моей жены! Я пощадил его, жена моя была виновата! Оправившись от потрясения, она встала и совершенно спокойно сказала, что не может долее выносить тихой и уединенной жизни.

В эту минуту я лишился всего на свете, сердце мое разрывалось от боли. Но было безумием губить себя из-за этой злой и гнусной женщины, которую я прежде так пламенно любил.

Я не мог оставаться в доме, где попрали мою честь. С разбитым сердцем я отправился к отцу Иоганну. Его честная, прямая душа по-прежнему оказывала на меня благотворное влияние, Некоторое время я провел у отца Иоганна, но вскоре он умер.

Но и этим мои испытания не кончились. Леона не отдавала мне моей дочери, и закон решил оставить ее у матери до шестнадцати лет. Тогда я решил уехать куда-нибудь в пустыню, чтобы там заглушить свое горе; я не знал, куда именно отправиться, но понимал, что это должны быть отдаленные края, где бы ничто не напоминало о прошлом!

Я бежал через море! Более года я объезжал Новый свет, где многие искали и ищут себе новую родину. Нередко мне приходилось терпеть лишения, не раз мне грозила опасность и даже смерть, но я боролся, уповая на Бога.

Эта борьба благотворно подействовала на мою измученную душу. Я был слишком одинок и несчастлив! Я лишился всех, кого любил: того, которого считал своим отцом, жены, обожаемой дочери, даже имени лишился, так как то, которое носил, принадлежало не мне. Тогда-то я и узнал ту степень горя и страданий, в которой смерть является желанной избавительницей! Но я пережил свое отчаяние и с той минуты не боялся смерти.