Охотничьи страсти

Его снова бросало в пот, начинало знобить, а комары уже безнаказанно хозяйничали на распухших от постоянных укусов ушах и шее. Подступала темнота. Она мягко обволакивала, обнимала каждый кустик, каждое дерево. На полянке пробросило туман, он ещё сильнее подчёркивал наступившую ночь. Прорисовались, проявились первые, неуверенные в себе звёзды. Разрывая ночь, где-то далеко в сопках, рявкал козёл, появились и другие, неведомые звуки мрака.

Племянник сидел с широко распахнутыми глазами, судорожно обхватив руками ствол берёзы. Каким-то чудом ему удавалось ещё удерживать и рюкзак, и ружьё. Сейчас они казались такими бесполезными, что даже становилось обидно от их присутствия.

Вот звёзды стали ярче, крупнее, и будто ближе. Кузнечики, умолкнувшие было, в начале ночи, снова завели свою бесконечную песню, не давая сосредоточиться, услышать что-то важное. Всё тело разламывалось от нахлынувшей усталости, а от неудобной позы руки затекли, занемели окончательно, голова безвольно опустилась на грудь. Кузнечики… шорохи… ночь…

Егорыч удобно расположился на лабазе, развязал котомку и извлёк оттуда заветную фляжку, а так же кусок копчёного мяса, хлеб, луковицу. Отбулькав приличную порцию медовухи, отрезал ломтик мяса и с удовольствием вытянулся, смачно жевал. Он очень любил это время, время ожидания, время наступающей ночи. В это время он оставался один, один на всей земле, на всём свете. С удовольствием вслушивался в шорохи и даже представлял, где это пробежала полёвка, задев сухую траву, представлял как осторожно пробирается полоз, подкрадываясь к этой, а может быть совсем к другой мышке. С улыбкой представлял склон сопки, по которому стремительно прыгает, будто летит, испуганный гуран, замирает, напружинившись, оборотившись в ту сторону, откуда был намёк на опасность, и рявкает. Так рявкает, что сам пугается ещё больше, и снова летит по склону, летит, обгоняя самого себя.

Наконец, всё стихает. Ночь.… Положив поудобнее карабин, охотник чуть свернулся и задремал. Не шелохнётся ни один листик на деревьях, всё успокоилось в ночной тайге, всё на какое-то короткое время погрузилось в сладостную дрёму. Только гнус: комары, да мошки, беспрестанно тянут свою заунывную, тонкострунную мелодию. Да и они, будто притомились, значительно ослабили свой напор, свой натиск, дали всем обитателям леса чуточный отдых.

Перед самым рассветом, когда ещё видимых изменений в природе нет, а лишь движение воздуха изменилось, едва заметное движение воздуха, Егорыч услышал подозрительные звуки. Если он и уснул, то сон его был очень чуткий, готовый прерваться по любому поводу, прерваться полностью, без малейшего намёка на сонливость. Вот и сейчас, лишь появился какой-то посторонний звук, рука охотника, лёгким движением обняла шейку карабина.

Отдалённые шорохи повторились. Правда это было ещё не близко, ещё где-то на той стороне мочажины, но Егорыч приготовился, он понял, что приближается какой-то зверь. Тот шёл не очень осторожно, потрескивал мелкими сучками, шуршал травой. Это как-то насторожило охотника, много раз он добывал на солонцах зверей, но всегда они выходили очень осторожно, а тут что-то непонятное, можно сказать, что «прёт, как на танке», очень нагло идёт.

Вскоре шелест травы и треск сучьев, особенно хорошо слышимые в ночи, приблизились почти вплотную к лабазу, и всё стихло.

– Интересно, кто бы это мог быть?– не шелохнувшись, размышлял охотник.

Прошли какие-то мгновения, секунды, такие тягучие, что если бы они сложились в минуту, наверное, взошло бы солнце. Но пока была ночь, тихая, чёрная, именно про них ещё говорят: глухая ночь.

Егорыч пытался по слуху определить, кто стоит внизу, под лабазом, и в то же время понимал, что стоящий внизу, тоже определяет, кто же там затаился, на верху. У охотника терпение кончилось раньше, он осторожно поднял фонарик и включил его, направил луч вниз.

Яркий свет упёрся во что-то тёмное и округлое, но здесь же заискрились, засияли зелёным цветом, маленькие бусинки-глазки.

– Мама родная, да это медведь…

Тот, будто услышал мысли охотника, чуть попятился и лёг на живот, морду пытался уткнуть в траву, будто прятал свои яркие, блестяшки-глаза.

– Вот он, почему не осторожничая, шёл на солонец, – у него тут добыча закопана, оттого и запах такой, ещё с вечера показалось подозрительным.

Медведь тем временем ещё чуть отполз, уткнулся между двумя кочками, и окончательно затаился. Он и не думал убегать: ну светят на него, ну сидит там человек, может даже с ружьём, ну и что, посидит, да и убежит. Почему это он должен бросать свою добычу, которая, кстати, стала так вкусно пахнуть. Плотнее прижавшись к земле, медведь тяжело вздохнул и прикрыл глаза.

– Ну, это уже наглость!– подумал Егорыч, сознавая, что охота испорчена окончательно. Это ясно, что ни какой зверь не придёт, если тут хозяйничает медведь, да видимо уже не первый день.

– Э-э-х, мА,… и что же мне с тобой делать, коль ты такой ушлый, ишь, притаился, чисто партизан. Ну, что ж, мясо мне твоё без надобности, шкура вон вся облезлая, не вылинял ещё. Вообще, получается, что бесполезная ты скотина, никчёмная. По крайней мере, теперь. Не убивать же тебя из-за одной желчи. Ладно, давай хоть пуганём тебя, чтоб не повадно было по чужим солонцам пакостить.

Егорыч одной рукой светил фонарём, а другой приложил карабин, прицелился перед мордой зверя и грохотнул оглушительно, так, что воздух в округе дрогнул, деревья ропотнули, и ручей на миг остановился.

Эхо выстрела стремительно бросилось к вершине распадка, и, вплетаясь в эхо, обгоняя его, ночь раскололась от бешеного рёва медведя. Он вскочил, а скорее даже подпрыгнул на месте от неожиданного близкого выстрела и ломанулся, что было мочи в сторону, но сослепу врезался всей тушей в сосну, на которой расслабился охотник. Удар был такой силы, что лабаз заходил ходуном, фонарик выскользнул и, разбрызгивая яркий свет по сучкам дерева, улетел вниз. Медведь уже фыркал в болоте, давился своим рёвом и болотной тиной, ещё не стихло эхо, а недалеко, с берёзы, что-то стремительно падало, лишь иногда зацепляясь за сучья, и при этом громко кричало.

Наконец, все падающие долетели, а убегающие убежали, но крик в ночи не прекратился. Это племянник, разрывая одежду на себе и на берёзе, карабкался обратно. Завывал при этом так, что сопки окрестные содрогались. Но вот и он начал помаленьку затихать, лишь чуть поскуливал в темноте, видимо добрался до какого-то предела, а может, просто берёза кончилась.

– Племяш, ты чего… слезал-то?

– Я… я… вроде, как … упал маленько. А это ты, что ли рычал-то?

– Не-е, не я, медведь приходил. Я хотел тебя порадовать, чтобы ты полюбовался, значит. Вот и подразнил его чуток.

– Н-ну, считай, что тебе всё удалось, только я где-то ружьё обронил,.. да и рюкзак с фонариком. Дядька, я здесь долго не продержусь, сильно тонкие сучья.

– А ты за ствол охватись, он выдержит, скоро уже светать начнёт.

– Охватись,… ствол-то совсем тонкий, сгибается уже.

– Тогда спустись пониже, а то опять… слезешь раньше времени.

Племяш замолчал, дядька тоже угомонился, стихло, успокоилось эхо выстрела и криков, прекратилось хлюпанье медвежьих ног по болоту. Весь распадок, да и окрестные сопки, будто вздохнули облегчённо и погрузились в предутреннюю дрёму. Откуда-то из небытия, из ничего, вдруг образовался туман, невесомый и прозрачный. Именно в тумане стали прорисовываться деревья, очерчиваться кусты и поляны. А звёзды, хоть и были ещё, но как-то вмиг стали тусклыми, бледными. Где-то в ключе раздалась первая, неуверенная трель,– соловей подбирал тональность. Приближался рассвет.

                  * * *

Мужики притащились на пасеку только к обеду, больно уж трудно шагал племянник. К тому же ногу повредил, видно, когда катапультировался ночью, по причине засыпания и резкого пробуждения. А рожа у него была, – тут никаких слов не хватит, скорее всего, комары устраивали в эту ночь невиданный банкет.

– Это ничего, ничего,– бормотал Егорыч, дожидаясь отстающего племянника,– это часто так, с первого раза не везёт. Ну, уж потом, как попрёт, только удивляйся успевай. Ничего, ничего, вот чуток отдохнём и на посевы пойдём. Вот где тебе понравится, там красота.