Страница 3 из 23
– Понравилось? – голос отстранившегося Монтроза был ровным и почти равнодушным, не вяжущимся с явным возбуждением.
Маред невольно облизнула губы, с тоской думая, что врать – глупо.
– Нет, – упрямо сказала она.
– Тогда скажи «благодарю, милэрд», – так же равнодушно предложил Монтроз, садясь на постели. – Раз уж не хочешь благодарить, как любовница, поблагодари, как прислуга.
Ну почему? Почему ему нужно было все так испортить? Парой слов свести все к пошлости и гадости куда сильнее, чем любой непристойностью до этого!
– Премного благодарна! – прошипела Маред, сбрасывая томное расслабление. – Правда, я вас об этом не просила! Но все равно очень благодарна! Пустите!
Она зло уставилась в лицо Монтроза, насмешливо и холодно скривившего губы.
– Милэрд, – скучающе напомнил стряпчий. – Это нетрудно, просто повтори.
– Благодарю, милэрд, – процедила Маред, отворачиваясь. – Можно мне теперь посетить ванную?
Ее трясло от ненависти и отвращения, причем не к Монтрозу, а себе недавней, разомлевшей, покорной, растаявшей. К тому безвольному существу, жадно ловящему внимание и ласку, словно это что-то значило и для нее, и для лэрда стряпчего. Одно хорошо: всякая тень удовольствия исчезла, растворилась в нахлынувшем омерзении.
– Можно, – безмятежно согласился Монтроз, откидываясь на подушки. – Только потом вернись сюда.
Прищурившись и закинув руки за голову, он следил за Маред, пока она торопливо куталась в просторный длинный халат.
Когда она яростно, до красноты, оттерлась под горячей водой и вернулась, Монтроз все еще лежал на кровати. А в комнату явно заходила горничная. Чашка с подоконника исчезла, но на столике у кровати стоял поднос с завтраком. Гренки с маслом и джемом, кофе – другой, обычный, сладости… Маред замерла у кровати, исподлобья глядя на Монтроза и раздумывая, как бы вежливо уклониться, – завтракать в компании лэрда стряпчего ей совсем не хотелось.
– Садись и ешь, – сказал тот обыденно, будто ничего и не было между ними, и постель смята просто от беспокойного сна. – Характер уже показала, теперь можешь расслабиться. Надеюсь, на вечер силы и настроение остались?
– Остались, – с вызовом буркнула Маред, не подходя к кровати. – Но позвольте напомнить, что если вы можете решать, опаздывать вам на службу или нет, я такого удовольствия пока лишена.
– Я помню, – улыбнулся лэрд. – Не беспокойся, мы успеем. Я действительно разбудил тебя слишком рано, девочка.
Он встал и прошел мимо Маред к двери, не обращая внимания на халат, прихваченный только поясом и распахнувшийся, обнажая грудь и ноги.
– У тебя еще есть время, – бросил на ходу. – Позавтракай и одевайся, я буду ждать у мобилера.
Только когда шаги в коридоре окончательно затихли, Маред в изнеможении снова села на кровать. Было стыдно за все, что здесь произошло. А еще до глупых слез обидно за прекрасный кофе, который горничная унесла нетронутым. Тье Эвелин обидится, наверное… Или нет. Все равно – утро испорчено. Чтоб его светлости провалиться!
Но как же он это делает? И неужели так может быть всегда, как только захочешь? Почему же Эмильен никогда…
Маред приложила ладони к горячим щекам и с тоской посмотрела на завтрак. Вдруг она все-таки успеет теперь поесть? Хотя бы кофе выпить…
ГЛАВА 1. Тени прошлого
Когда-то, на заре общего предприятия, была у них с Мэтью подцепленная неизвестно откуда присказка: если долго не занимаешься делом, дело начинает заниматься тобой. «Боуги знает чем оно начинает заниматься», – уточнял Мэтью, неспешно разгребая накопившиеся неурядицы. Он все делал медленно и с незыблемой надежностью, подолгу обдумывая, просчитывая и отмеряя не семь раз, как советует пословица, а все семьдесят семь.
Алекс же метался по поставщикам и клиентам, не расставаясь с фонилем ни на минуту, держа в памяти десятки, если не сотни, номеров, адресов и связей, лавируя в море пересечений нужных людей и служб. И при этом всегда знал, что Мэтью прикроет ему спину, взяв на себя чудовищный груз уже отлаженной ежедневной работы. Зато там, где нужно было думать на бегу, протискиваясь в случайные щели и ловя такие же случайные возможности, равных Сутяге Алексу, тогда еще не Монтрозу, не было.
Однажды, не посоветовавшись с Мэтью, – решать пришлось на месте и мгновенно – Алекс вырвал из пасти у конкурентов сказочно выгодный контракт. Вырвал, сам шалея от собственной наглости: их крохотная транспортная конторка должна была из кожи вон вылезти, чтобы забрать срочный груз, застрявший в аравийском порту. В морских перевозках оба ни баргеста не разбирались, но Монтроз хотя бы с детства бредил морем, да и по-аравийски мог объясниться кое-как. В основном, конечно, ругательствами, что еще можно выучить у докеров и моряков?
Поэтому в Эль-Магриб отправился он, пока Мэтью на берегу выбивал перевозку по железной дороге: дело хлопотное, но уже знакомое. Несколько суток Алекс дневал и ночевал в прокаленном солнцем порту, выцарапывая груз. Изучал и подписывал бумаги, совал деньги всем, кто отвечал за передачу, а затем срывал голос на грузчиков, мешая бриттскую ругань с аравийской, и сам помогал таскать увесистые ящики… Затем он две недели спал в пропахшем ядреным мужским потом кубрике, мылся соленой водой, ел вместе с матросами пайковую солонину, запивая дешевым слабеньким вином, слушал морские байки и сам рассказывал о жизни в Лундене.
И довел все-таки, дотащил старенький, набитый под завязку сухогруз до нужного места – а там его уже ждали те самые конкуренты, резонно рассудив: к чему трепыхаться раньше времени, ведь наглый юнец и так везет груз именно туда, куда надо. Мэтью должен был приехать из Лундена утром, сухогруз пришел в порт накануне вечером, и Алекса спасли те самые моряки, у которых он за время пути стал своим, не хозяином, а таким же, как они, обычным парнем, отчаянно пытающимся выжить в хаосе Большого Взлета.
Это они, углядев на пирсе крепких ребят с обернутыми кожей дубинками, подняли тревогу и помчались выручать лунденца, не думая, что чужой товар не стоит их жизней. Потом, вспоминая ночь, разрезанную прожекторами и воем корабельной сирены, что врубил капитан, Алекс понимал, что и жизнью, и спасением проклятых контейнеров обязан простым работягам с раздолбанного, отслужившего свой век сухогруза. Тем, кто прикрыл его собой от наемников, пока Алекс с холодной ясной тоской думал, что если ему сейчас открутят голову и заберут груз, Мэтью придется платить неустойку, которая похоронит контору.
А утром приехал Мэтью с бумагами и охраной, и Алекс, до рассвета хлеставший со своими спасителями бренди под все ту же разогретую на спиртовке солонину, встретил его на пирсе. Корриган только хмыкнул, напоказ втянув ноздрями воздух, протянул: «Ну, корсар…», увесисто хлопнул его по плечу могучей лапищей и отправил отсыпаться. Груз ушел по назначению, и Алекс, уезжая, оставил на сухогрузе сверх оговоренной платы все наличные, что смог выгрести у себя и Мэтью. Потом в Лундене серьезные люди выразили неудовольствие такой прытью двух оборванцев из Западного района, но это уже было делом Мэтью – разбираться с подобным, Алекс же снова искал очередные контракты. И все шло как надо, и через год-два «Виадук» уже был хорошим, крепким именем в перевозках.
Вот тогда Алекс и сказал, что уходит. Что хочет заниматься тем, к чему лежит душа, а не тем, что только кормит. Мэтью понял, он давно ждал этого, видя, как партнер каждую свободную минуту сидит с книгами, ездит в Университет и выматывается до черных кругов под глазами, пытаясь совмещать частные уроки и работу. Понял – и не обиделся. Они полюбовно разошлись, Мэтью честно и в срок выплатил его долю, пусть и постепенно. И никогда не узнал, что была еще одна причина, по которой Алекс решил держаться от лучшего друга подальше.
Причину звали Маргарет. Ясноглазая тоненькая смуглая валлийка улыбалась так, что для Алекса вечно пасмурный Лунден сиял, как знойный Эль-Магриб. Только вот улыбалась она не ему. На свадьбе Маргарет и Мэтью Алекс был почетным гостем – разумеется. И восприемником их единственного сына. У него на глазах Мэтью с Маргарет прожили пять завидных лет. Алекс приходил к ним отмечать праздники, баловал маленького Виктора, сорванца и всеобщего любимца. Видел счастье в глазах Маргарет, отчаянно похорошевшей после родов, и сам был счастлив горько-сладким счастьем отречения. Совесть его была чиста: он бы лучше умер, чем бросил тень разлада между двух самых дорогих ему людей.