Песня кукушки

Трисс испытала облегчение. «Он меня не услышал. Но где я? Это не моя комната. Она слишком большая для меня». Ее глаза медленно приспособились к полумраку, и Трисс охватило беспокойство, когда она осознала, насколько сильно промахнулась. «О нет, только не здесь! Мне нельзя здесь находиться!»

Конечно, она узнала комнату. Ничего не изменилось с тех пор, когда она заходила сюда в последний раз. Ничего не сдвинулось с места. Кровать застелена чистым бельем. Выщербленная поверхность стола вытерта и отполирована. Телескоп тоскует в углу, сложив треножник, словно лапы мертвой долгоножки. На верхней полке стоят книги об исследовании Арктики, астрономии и самолетах-истребителях, а также ряд потрепанных детективов в зелено-желтых обложках. На нижней полке от края до края аккуратно расставлены фотографии. По мере того как ее взгляд скользил по полке, мальчик превращался в юношу, а потом в мужчину, и на последней фотографии он был запечатлен в военной форме и с напряженным лицом человека, ожидающего подходящий момент, чтобы задать очень важный вопрос. Себастиан.

Время от времени Трисс приводили в эту комнату, словно в гости к больному родственнику. Однако вторгнуться сюда без разрешения считалось худшим из проступков, практически святотатством. Трисс знала, что ей надо немедленно уйти отсюда, но поймала себя на том, что ее охватило преступное волнение. Она двинулась в глубь комнаты.

Спальня производила впечатление храма. Было очевидно, что это священное место с множеством правил, которые ты рискуешь нарушить. Себастиан и правда был храмом, и все обладали сокровенным знанием, что и когда они должны чувствовать.

«Сейчас мы подумаем о милосердии. Сейчас мы пожалеем бедных. Сейчас мы простим наших врагов. Все мы очень любили Себастиана. Все мы очень расстроились, когда он погиб. Все мы вспоминаем его каждый день».

«А я?» Трисс с любопытством провела пальцем по стеклу фотографии в военной форме. На пальце осталась полоска пыли. «Я любила его? Мне грустно? Я его вспоминаю?» У Трисс было сильное, но расплывчатое чувство, что когда-то все было лучше и все были счастливее. В ее мыслях Себастиан был связан с этими «лучше» и «счастливее».

Она вспомнила смех. Себастиан говорил то, что никто другой не осмеливался сказать, и от этого она смеялась. А теперь Себастиан был другим, особенным — тем, кто нуждался, чтобы о его вещах заботились еще больше, чем о ней. Тем, кто ничего не говорил во время семейных бесед, но чье отсутствие оставляло водовороты и вихри в словах других людей.

Если Трисс застигнут здесь, даже у нее будут неприятности. Может, у нее и есть особые привилегии оттого, что она на грани смерти, но он перешел эту грань и тем самым превзошел ее. Атмосфера комнаты так ошеломляла, что Трисс не сразу осознала, что слышит отчетливые быстрые шаги матери, поднимающейся по лестнице. Скрипнула ступенька, и, к своему ужасу, Трисс увидела, что ручка двери поворачивается. «Мама идет сюда!»

Спрятаться можно было только в одном месте. Трисс бросилась на пол и забилась под кровать в тот момент, когда дверь распахнулась. «Я же обычно не веду себя так, — беспомощно подумала она, когда в поле ее зрения появились обтянутые чулками щиколотки матери и туфли с пряжками. — Я не шарю по чужим комнатам, не прячусь и не шпионю». Но все же она лежала тихо, как мышь, и наблюдала, как ее мать включает свет, садится за стол и отпирает ящик.

Сквозь бахрому покрывала Трисс видела, как мать осторожно приоткрыла ящик стола буквально на полдюйма. В щели сразу же показались бумажные уголки, словно в ящик натолкали кучу конвертов и они пытались вырваться наружу. Губы матери сжались, и ее рука нервно дернулась, как будто конверты были горячими и она боялась к ним прикоснуться. Потом она сжала челюсти, вынула один конверт и разорвала его.

Лицо матери не изменилось. Не изменилось, но Трисс почувствовала, что она прикладывает большие усилия, чтобы сохранять бесстрастность. Трисс находилась слишком далеко, чтобы разобрать слова, но ее поразила белизна бумаги. Она выглядела чистой, хрустящей и новой — в комнате, где ничего не должно быть чистым, хрустящим или новым. Руки матери задрожали. Наконец она издала жалобный всхлип — нечто среднее между стоном и вздохом, затолкала конверт и письмо обратно, захлопнула ящик и заперла его на ключ.

Письма. Стол Себастиана был полон недавно пришедших писем. Ее мать пришла посмотреть, нет ли новых. Но почему они лежат в столе Себастиана? Кто их сюда положил? И как они могли проникнуть в дом, в запертый ящик? Вся сцена представлялась сном, нелепым, но пропитанным неизмеримыми зловещими смыслами, полным знакомых вещей, превратившихся в чужие. Неожиданно весь мир показался Трисс абсолютно неправильным.

ГЛАВА 4

ВОЙНА

Было ужасно неловко слышать, как плачет мать. Облегчение наступило, когда она высморкалась и совладала с собой, осторожно вытерев слезы кончиками двух пальцев, чтобы не размазать макияж. Она положила ключ от ящика в карман, встала и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь с такой осторожностью, как будто в пустой кровати спал больной.

Трисс оставалась на месте, прислушиваясь к шагам матери, удалявшимся в сторону лестницы.

Где-то закрылась дверь, и оттуда донеслось неразборчивое бормотание. Наконец Трисс осмелилась выползти из-под кровати. Запертый ящик манил ее, и она слегка подергала ручку, но тщетно — он не поддался. Сделав глубокий вдох, она мягко открыла дверь и выскользнула наружу. Коридор был пуст, и Трисс вознесла небесам безмолвную молитву, подойдя к двери напротив.

«Пожалуйста, пусть это будет моя комната…» К своему облегчению, она оказалась в маленькой комнатке, которую сразу же узнала. Лоскутное одеяло на кровати, новая книжка «Феи цветов»[2] на прикроватном столике, лимонного цвета обои… да, это ее комната. Она слабо пахла рыбьим жиром и саше в шкафу. Под ногами — знакомая шероховатость старого продолговатого пятна от какао, от которого так и не смогли отчистить ковер.

Волна облегчения охватила ее, потом утратила свою пузырящуюся радость и схлынула, оставив Трисс выдохшейся и беспокойной. Даже ее маленькое убежище больше не дарило ей чувство защищенности и покоя. «Мать сказала, что письма приходят от того человека, из-за которого они беспокоятся. Они думают, он напал на меня, поэтому увезли меня домой, где я буду в безопасности. Но если он оставлял письма в столе Себастиана, значит, он как-то попал в комнату. Дом небезопасен. Кем бы он ни был, он может сюда проникнуть».

В углу комнаты возвышался гардероб. Воображение Трисс сразу же населило его затаившимися убийцами. Однако, когда она распахнула дверь, на нее смотрели только безобидные хлопковые платья. Повинуясь импульсу, она провела пальцами по кружевным воротничкам, пытаясь разбудить память. Ее рука замерла на кремовом блейзере с соломенной шляпкой, болтавшейся на той же вешалке. Вещи действительно взволновали ее память, но также вызвали болезненный комок чувств.

Два года назад Трисс носила эти вещи во время краткого пребывания в подготовительной школе Святой Бриджит. Ей нравилось ходить в школу, но из-за нее она заболела. Трисс не замечала, что посещение школы заставляет ее болеть. На самом деле ей казалось, что она становится лучше, веселее и счастливее. Проведя значительную часть жизни в одном доме, она уходила из него каждое утро с почти болезненным возбуждением. Но ее родители изменились, стали недовольны и сердиты. Все было не так и неправильно, и в глубине души она чувствовала, что это ее вина. Часто они щупали ее лоб за завтраком, приходили к выводу, что она слишком взволнованна, и оставляли ее дома. Каждый день расспрашивали ее о школе и заявляли, что учителя довольно нерадивы в чем-то, чего она не замечала.

Однажды Трисс поймали за разговорами на уроке и оставили после занятий. Прошло всего десять минут, но ее родители впали в ярость. После взаимных обвинений Кресченты забрали обеих дочерей из школы. Трисс умоляла отца позволить ей остаться, отчего он разволновался еще больше, чем прежде. Он делает все это ради нее. Он ее защищает. Почему она пытается повернуться к дому спиной? Потом она много часов проплакала, пока ее не затошнило и не заболела голова. Разумеется, тогда она поняла, что она действительно больна и ее родители во всем правы.