Песня кукушки

Трисс безмолвно кивнула, прижимаясь щекой к лацкану. Но ее продолжало жалить воспоминание о странных подслушанных разговорах, словно старая заноза, потревоженная неловким жестом. Ее кивок был ложью. Конечно, она не могла полностью доверять ему.

— А если ты будешь очень хорошей и очень храброй, после визита к доктору я отведу тебя на Марли-стрит и мы купим тебе новую ночную рубашку. И красивое, нарядное платье. Как тебе?

Трисс заколебалась, потом снова медленно кивнула. Новое, нарядное платье означало, что он все еще любит ее и что она все еще его Трисс. Нарядные платья означали вечеринки, то есть ее не запрут в лечебнице для душевнобольных. Трисс почувствовала, как мать гладит ее по голове, и с облегчением ощутила, что к ней возвращается привычная власть. Они беспокоятся о ней, но все еще на ее стороне и сделают что угодно, лишь бы у нее не дрожала нижняя губа. Однако это чувство безопасности было мимолетным. Пен не удовлетворится своей последней выходкой. Она уже планирует что-то новое, и Трисс ощутила, как ее собственные ярость и находчивость обостряются, готовясь к схватке.

Трисс провела бессонную ночь, ей не давали уснуть мысли и стук дождя. Даже когда она погружалась в сон, он был неглубоким и беспокойным, и ее одолевали видения. Ей снилось, что она пришла в лавку портного снять мерки, но, когда сняла платье, чтобы померить новое, обнаружила, что снизу на ней надето еще одно платье. Она сняла его тоже, только чтобы обнаружить, что под ним еще одно. Она снимала платье за платьем, становясь все худее и худее, пока наконец не поняла, что вот-вот — и от нее ничего не останется, кроме кучи одежды и бестелесных стонов. Но портной заставлял ее снимать платье за платьем и все время хихикал, и его смех шуршал, как листья.

— Пять, — проскрежетал он, вздрагивая от смеха. — Осталось только пять дней.

Трисс проснулась, дернувшись. Ее сердце испуганно колотилось, пока она не поняла, где находится, и не успокоила себя, убедив, что ее руки и ноги не из ткани.

— Трисс! Пен! Завтрак!

Услышав, что мать зовет их с первого этажа, Трисс собралась с мыслями, выскочила из постели и быстро оделась. Проводя щеткой по волосам, в одной из прядей она обнаружила маленькие сухие частицы. С дурным предчувствием Трисс уставилась в зеркало на туалетном столике. Ее трясущиеся пальцы извлекли из волос нечто коричневое и сморщенное. Мертвый лист.

— Но… но я не выходила на улицу прошлой ночью! — беспомощно воскликнула она. — Не на этот раз! Я этого не делала! Не делала! Это… это… нечестно!

В ее глазах помутнело и запекло, но слезы не полились. Моргать было трудно и больно. «Я не могла выйти на улицу прошлой ночью и не помнить этого. Или могла?» На сброшенной ночной рубашке не было пятен от травы, но, когда Трисс изучила пол, она обнаружила стебли соломы и маленькие крошки, похожие на засохшую грязь. Возможно, это ничего не значило. Возможно, она принесла их на туфлях накануне. Когда она попыталась открыть окно, оно не сразу поддалось, и осыпалась старая краска, давая понять, что его давно не трогали.

Она увидела, как в парке перед домом листья деревьев оседают под ударами дождя. На скользком темном тротуаре крошечными зеркальцами поблескивали капли, ударяясь о землю. «Всю ночь шел дождь. Просыпаясь, я все время слышала его стук. Так что, если бы я выходила, мои волосы и ночная рубашка промокли бы. И на полу была бы влажная грязь, а не сухая. Я не могла выходить».

Ее разум отталкивал картину того, как она выпрыгивает из окна, как сумасшедшая, и бежит сначала по одному саду, потом по другому, пожирая плоды и копаясь в мусорных корзинах, словно оголодавшая кошка. В голове нарисовалась другая картина: Пен прокрадывается в ее комнату с пригоршнями грязи и сухих листьев, чтобы разбросать их по полу и насыпать в волосы Трисс.

«Неужели она правда могла это сделать? Пен ненавидит меня. Она была бы счастлива, если бы я сейчас сбежала по лестнице, рыдая и жалуясь на сухие листья в волосах. Она хочет, чтобы я казалась сумасшедшей, ведь тогда меня запрут в больнице. Тогда все внимание достанется ей. Ради этого она сделает что угодно.

Но я не позволю ей избавиться от меня. Не позволю ей победить. Я пойду к этому доктору и сделаю, что он скажет, а потом покажу всем, что он меня вылечил. И не позволю ей увидеть, что мне страшно».

Трисс очень аккуратно расчесала волосы, вытерла грязь с пола и пошла вниз, напустив на себя как можно более спокойный вид. Ей предстоит битва.

Ближе к вечеру отец повез Трисс в город, и капли дождя стучали по брезентовой крыше автомобиля. Каждый раз, когда они останавливались на перекрестке, ожидая, когда полицейский в белых перчатках даст знак двигаться дальше, стайки мальчиков и девочек в поношенной одежде собирались у дороги и глазели на «санбим». Каждый раз Трисс сохраняла неподвижность, как будто она их не видела, и смотрела вдаль, в то время как дождь жемчужинами растекался по стеклу. Она припоминала, как некогда наслаждалась знанием, что другим детям любопытно, кто это едет в такой шикарной машине. Запотевшее стекло между ними было магическим окном в другой мир, словно киноэкран. Она могла оказаться принцессой или кинозвездой. Но сегодня она не чувствовала себя шикарной и не хотела быть особенной или загадочной. Она чувствовала себя маленькой и несчастной, и этим утром мир снаружи казался большим, тревожным и похожим на сон.

Дорога являла собой хаос. Мимо более крупных транспортных средств с грохотом проносились мотоциклы, чертя колесами короткие линии на влажной дороге. Покачивались телеги, и бока лошадей блестели, словно лакированные. По сверкающим рельсам стучали, вздрагивая, трамваи, и обмылки неулыбчивых лиц выглядывали из их окон.

Элчестер, расположившийся на восьми горбатых холмах, всегда был городом мостов. Улицы струились по склонам, спускались и снова поднимались. Самые нижние ныряли под старые арочные мосты из камня, вздымавшиеся, словно дрожжевое тесто. Ярусом выше выгибались крутые викторианские мосты, украшенные гербом города. А еще выше торжественно раскинулись Три Девы. С любой высокой точки города можно было видеть замысловатое переплетение улиц, широких и узких, время от времени исчезающих в темных пролетах. Сегодня все арки мостов скрывал занавес из падающих капель.

Кабинет доктора Меллоуза располагался на крутой улице в северной части города, где стояли высокие неприветливые дома из коричневого кирпича в одном из высоких неприветливых кирпичных домов с вытаращенными глазами окон. Отец Трисс аккуратно припарковался, выровняв большие колеса вдоль тротуара и убедившись, что машина не покатится под горку.

Прихожая и приемная по цвету напоминали розово-зеленые пилюли и пахли чистотой. Секретарша, на один глаз которой спадали кудряшки, узнала Трисс и широко улыбнулась ей накрашенными красной помадой губами.

— Да, доктор Меллоуз ожидает вас. Войдете прямо сейчас?

— Сначала я бы хотел переговорить с доктором Меллоузом, если можно, — быстро сказал отец Трисс.

Трисс оставили в приемном покое, она сидела, чувствуя себя больной. Через пять минут отец вышел, улыбнулся ей особенной улыбкой и погладил по волосам.

— Доктор Меллоуз готов принять тебя. Я подожду здесь.

Трисс проводили в кабинет доктора, он сидел за столом. Это был высокий седой мужчина едва за пятьдесят с успокаивающим рокочущим голосом, исходящим откуда-то из глубины его грудной клетки. Она так часто видела его за свою жизнь, что он был ей все равно что еще один дядюшка.

— Итак, как поживает моя юная героиня? Мой маленький солдат? — Его обычное приветствие. В его глазах поблескивало все то же сочетание юмора и одобрения. Единственным отличием на этот раз было то, что на его столе лежали три большие книги, одна из которых была открыта. — О, не смотри так испуганно! Сегодня никаких пилюль и иголок — ничего, что тебя испугает. Мы просто поговорим. Садись.

Трисс села в удобное кресло по другую сторону стола и бросила быстрый взгляд на книги перед доктором. Она прочла название на корешке одной из них: «Исследования по истерии». Колонтитул открытой книги гласил: «Эго и Оно».