Страница 2 из 21
…После института ему предложили поработать инструктором в крайкоме комсомола. Сказались бурная общественная деятельность на пятом курсе, куда он бросился сломя голову от беременной, капризной и слезливой жены, хороший средний балл в дипломе (почти красный), умение в разговоре с комсомольскими функционерами находить верный тон, плодовитость на общественно-полезные идеи, которые он охотно раздавал тем же функционерам.
Еще раньше он отправил жену, взявшую академический отпуск, к родителям, убедив ее, что так ей будет лучше, потому что он никак не сможет ей уделять достаточно времени, да и с ребенком им вдвоем будет трудно, а там все-таки опытная теща, родные стены…
Инна родила, когда Виктор как раз готовился к госэкзаменам, поэтому даже не смог вырваться, взглянуть на новорожденную дочь, а заскочил всего на денек, когда той уже был месяц и она на удивление смышленно разглядывала его, не вызывая никаких отцовских чувств, а только любопытство, что вот так, вроде бы из ничего, какой-то там жидкости, появился на свет в свое время и он.
К жене он тоже не испытал при этой встрече ничего волнующего, хотя выбрал несколько минут, чтобы утолить мужское желание, но особого удовольствия от этого не получил, может, потому, что никак не мог привыкнуть к ее изменившемуся телу, особенно к налитой груди, как и к неожиданной нескромной ее жадности, охотно раскинувшейся под ним…
Они договорились, что он заберет Инну с дочерью, когда обживется, обустроит выделенную ему комнату в общежитии – гостинице крайкома партии, но, когда уже стал в крайкомовских коридорах своим, да и комнату привел в порядок, все ссылался, что еще рано, правда, регулярно определенную толику от своей зарплаты жене высылал.
Так они прожили еще год, видясь считанные дни, когда он ненадолго ездил в соседний город, пока Инна не решила закончить институт и не оставила на младшую сестру, с которой у нее были теплые отношения (теща наотрез отказалась), уже начавшую ходить дочь и приехала к нему.
Этот период они прожили довольно хорошо, он даже оценил, как приятно приходить домой к готовому ужину и ложиться в постель рядом с теплой и всегда готовой выслушать накопившееся, а затем лаской снять напряжение женщиной. Вместе с женой он раза четыре ездил проведать дочь, которая удивительно быстро росла и уже называла его папой, заставляя примерять это слово к себе, но воспринимал он ее как-то отстраненно, совсем не чувствуя, что в маленьком и неловком черноволосом, с большими распахнутыми глазами существе течет его кровь, воспринимая больше как иного, чем все прочие, человека…
На работе все складывалось неплохо, идеи его, как правило, становились востребованными, а умение их гладко излагать на бумаге сделали его незаменимым при написании выступлений и докладов первому секретарю крайкома комсомола (их было немало), отчего он попал в особое положение, которому остальные инструкторы завидовали. Это приближение к комсомольской верхушке, знание идеологических кухонных секретов сыграло совершенно неожиданную роль: ему вдруг разонравилась кабинетная суета, которая, оказывается, в итоге рядовым комсомольцам не была и нужна, а служила только для того, чтобы удовлетворять чьи-то карьеристские притязания, создавая своеобразный трамплин для другой, взрослой и уже по-настоящему весомой суеты. Готовя доклады, он перелопачивал множество книг классиков марксизма-ленинизма, прошлых и нынешних теоретиков социализма, ловко и к месту вставлял цитаты, но скоро заметил, что восторженно-романтические предположения теоретиков самого справедливого строя и действительность зачастую не совпадают, а порой даже вступают в явное противоречие. Попытался это обсудить с наиболее толковыми коллегами, но они явно не разделяли его сомнений, не хотели углубляться и советовали не ломать голову над тем, что не имеет никакого значения и даже может повредить его собственной карьере…
Работа, которая прежде приносила удовлетворение, в которую он вкладывал (втайне гордясь своими местом и ролью) свежие и порой дерзкие мысли, и затем, после озвучивания краевым комсомольским лидером, разделял их значимость (получая тайное удовольствие от своей причастности), вдруг утратила смысл. Теперь все больше стало встречаться цитат, которые шли вразрез с последними установками центрального комитета ВЛКСМ или реалиями повседневной текущей деятельности немаленького аппарата крайкома. Он начал вставлять в доклады алогизмы, порой нелепицы и потом в нетерпении ожидал, заметят ли, вычеркнут, но, как правило, последний вариант никто не правил, докладчик зачитывал все, что было написано, не особо вдумываясь в произносимое.
Что-то стало ломаться в доселе стройном и ясном мироощущении Виктора. Прежде непонимание и огорчение вызывали лишь отношения между набирающей с годами властность матерью и становящимся слезливо-сентиментальным отцом, в котором теперь трудно было даже узнать былого грозного полковника. Это было так же противоестественно, как и неподчинение его желанию все еще не забытой девочки с берегов неспешной реки, и как расхождение между словами и делами тех, кто считал себя выразителем чаяний миллионов молодых людей огромной многонациональной страны…
Красавин-младший, что непостижимо было для Красавина-старшего, заболел давно изжитой и считавшейся постыдной, но все-таки русской болезнью – хандрой, но не запил, не стал прятаться от того, что его окружало, а достал путевку и поехал на берег моря в санаторий для избранных, где поправляли здоровье в основном женщины, которые, похоже, были более чувствительны ко всякого рода переживаниям, и оказался самым молодым среди немногочисленных серьезных мужчин, отчего даже не успел ничего понять, как закрутился между двумя женщинами: одна была москвичкой, женой перспективного цековского работника, полноватая крашеная блондинка с вызывающе-брезгливым выражением лица; другая – киевлянка, дочь партийного руководителя, жгучая и поджарая брюнетка, резкая в движениях и суждениях, привыкшая брать инициативу в свои руки.
Киевлянку звали Лилей, она была соседкой по столу, заговорила с ним в первый же день, когда он от незнания нового места, ситуации, в которой оказался впервые в жизни, был уязвим и мягок. Она тут же взяла над ним шефство, провела по санаторию, показала собственный одноместный номер (Витя жил в двухместном с соседом, пожилым директором шахты из Донецка), потом потащила на пляж, где продемонстрировала модный и довольно откровенный купальник, чуть прикрывающий соблазнительные, бесспорно воздействующие на мужчин формы, а вечером – на танцы, на которых они были самой молодой парой, а оттого даже и не сомневались в своем взаимном (для легкого флирта) выборе (выбрала, собственно, Лиля).
Он остался у нее в первую же ночь.
В номере было душно, морской бриз, тянувший в распахнутую дверь балкона, лишь чуть-чуть смягчал зной. Лиля жаловалась на неумение современных мужчин красиво ухаживать, на низкий культурный уровень фигуристых местных красавцев с акцентом, которые здесь ей уже надоели, на то, что всем мужчинам нужно всегда одно и то же, как будто в этом весь смысл отношений двух полов, а ведь есть духовная жизнь, есть искусство, о котором можно поговорить…
Красавин сначала лениво, а потом заражаясь ее горячностью, стал спорить, доказывая, что подобные претензии огульно ко всем мужчинам сразу необоснованны, хотя, естественно, допускал: не все представители его пола умны и галантны, как этого бы ей хотелось.
Что же касается того, что им всем (и ему тоже) нужно лишь одно, она слишком упрощает, потому что это одно складывается из множества оттенков и ощущений: из манящего тембра голоса, волнующего разговора взглядами, вызывающего разряд прикосновения друг к другу, сводящего с ума запаха кожи, неудержимого напряжения мышц, совместного возбужденно-сбивчивого дыхания, жадного нетерпения, наконец, опьянения от осознания согласия единения двух тел…
И, расписывая все это, он вдруг сам поверил, как замечательна близость двух полов, и продемонстрировал все это на ставшей покорной Лиле, впервые в жизни получив не испытываемое никогда прежде, несмотря на свой семейный опыт (у них с Инной все было буднично), наслаждение от обладания женщиной…