Спартак(Роман)

— Она не мертва…

— О, но ты такой ветрогон! Как мешок с ветром, пердишь а не говоришь! Почему ты ее не купил? Он отпустил Флавия, но продолжал нависать над ним.

— Просто успокойся! — внезапно и громко сказал Флавий. Ты велел мне кое-что сделать, и я это сделал. Возможно, я не такой богатый, как ты, Гракх. Может быть я вернусь в сточную канаву. Но это не дает тебе права говорить со мной, как с пустозвоном. Я не твой раб. Это плохо, когда человек делает то, что делаю я. Тебе незачем делать еще хуже.

— Прости.

— Я не купил ее, потому что она не продается. Вот и все.

— Цена?

— Не цена. Нет никакой цены. Она принадлежит Крассу. Она живет в его доме. И она не продается. Ты думаешь, что я пытался? Красс был в Капуе, и пока он был там, я взялся за дело с его агентами. О, нет — нечего делать. Это даже не обсуждается. Как только разговор дошел до этой рабыни, они закрылись, как моллюски. Они ничего не знают о такой рабыне. Они не называли цену. Они не спекулировали. Я позволил деньгам упасть в их ладони, но это ничуть не изменило. Если бы я пожелал парикмахера или повара или экономку, они бы это устроили. Почему то они даже были готовы заключить сделку насчет красивой Сирийки, которую Красс купил в прошлом году, и мне удалось бы провернуть ее. Они были вполне готовы сделать это для меня, но не с Варинией.

— Тогда откуда ты знаешь, что это Вариния, и откуда ты знаешь, что она там?

— Я купил эту информацию у рабыни гардеробщицы. О, не думай, что семья Красса — одна счастливая семейка. У него есть сын, который ненавидит его до кишок и жена — она ​​живет отдельно от него — которая бы перерезала ему горло, и интригуют в этом месте, как где-нибудь в Дамаске. Просто прелестно. Я мог бы купить, но я не смог купить Варинию.

— Ты узнал, почему он ее купил? Почему он содержит ее?

Флавий засмеялся. — Действительно, я узнал. Красс влюблен в нее.

— Как!

— Да, великий Красс нашел любовь.

Тогда Гракх сказал нарочито медленно, — Черт возьми, Флавий, если ты разболтаешь об этом деле, если оно когда-нибудь всплывет, если я когда-нибудь услышу, что-нибудь сказанное об этом в любом месте, так помоги мне Бог, я увижу, что ты распят.

— Что это за способ предостеречь? Ты не Бог, Гракх.

— Нет. Нет, даже отдаленно не связан с кем-либо из богов, вопреки притязаниям некоторых из наших высокородных полоумных. Нет, и все. Но я настолько близок к Богу, как никто никогда в Римской политике, и я достаточно близок, чтобы вставить тебя в рамку, Флавий, и увидеть тебя на кресте. И если кто-нибудь об этом узнает, я сделаю это. Попомни мое слово.

IV

Во второй половине следующего дня, Гракх отправился в бани, политически целесообразный акт, не лишившийся своих наград. Все больше и больше общественные бани становились политическими и социальными центрами; сенаторы и магистраты занимали должности и теряли их в банях; миллионы сестерциев переходили из рук в руки в банях; они были объединенной фондовой биржей и политическим клубом; быть замеченным в банях через определенные промежутки времени, было почти обязательством. Были три большие и хорошо оборудованные бани, которые патронировал Гракх, Клотум, довольно новая, и две других, которые были старше, но все же элегантны. Хотя они не были бесплатны для всех граждан, цена входного билета была чрезвычайно скромной, недостаточной, чтобы удержать даже бедного человека; хотя определенный социальный статус удерживал чернь от этих конкретных мест.

В хорошую погоду весь Рим был днем вне дома. Через час после полудня, даже сокращалось число Римских рабочих; было проще не работать лишних часов, жить на пособие по безработице. Дневное время принадлежало свободному человеку; рабы работали; Римский гражданин отдыхал.

Однако Гракх мало интересовался играми, и только изредка гонками. Он несколько отличался от своих коллег тем, что не мог смотреть на драму двух голых мужчин, с ножами в руках, режущих друг друга, пока они не превращались в ужас разорванной плоти и струящейся крови. Он также не видел удовольствия в наблюдении за тем, как человек извивается в рыбацкой сети, в то время как его глаза были выколоты и живот пронзен длинными рыболовными вилами. Время от времени, во второй половине дня, он наслаждался гонками возниц, но гонки на колесницах, становились все более и более физическим состязанием между соперничающими возницами, с вечно неудовлетворенной аудиторией, если голова не была разбита, или тело раздавлено, они только скучали. Дело не в том, что он был более мягким, чем другие люди; просто он ненавидел глупость, и ему эти дела представлялись чрезвычайно глупыми. Театр он вообще не понимал, и посещал только формальные открытия, где он должен был появиться как городской функционер.

Его наибольшим удовольствием во второй половине дня была прогулка до бань, через грязные, извилистые, бесконечные улицы; его любимый город. Рим, он всегда любил; Рим был его матерью. По его словам, его мать была шлюхой, и он был изгнан из чрева матери в грязь улицы. Но до сих пор он любил эту мать, и эта мать любила его. Как он мог объяснить Цицерону, что он имел в виду, пересказывая ту старую легенду? Цицерону пришлось бы сначала полюбить Рим, и такая любовь должна сочетаться со знанием, как гнусен и зол этот город.

Эта гнусность и зло были понятны Гракху. — Почему я должен идти в театр? — спросил он однажды одного из своих друзей интеллектуалов. — Могут ли они поставить на сцене то, что я вижу на улицах города?

Было на что посмотреть, ладно. Сегодня он проделал это почти церемониально. Будто он спросил себя, — Когда еще мне удастся погулять так снова, когда?

Сначала он пошел на дневной рынок, где в палатках торговали еще час, прежде чем закрыться. Нужно было пробиться через толпу визгливых женщин, чтобы идти по этой улице, но он осторожно прошествовал сквозь них, огромный в своей белой тоге, как большой военный корабль под легким ветром. Вот чем питался Рим. Здесь были горы сыра, круглые сыры, квадратные сыры, черные сыры, красные сыры, белые сыры. Здесь вывесили копченую рыбу и гусей, забитых свиней, говяжью грудинку, нежных ягнят, угрей и сельдь, засоленная в бочках, бочки с соленьями, пахнущие так остро и приятно. Здесь были кувшины масла с Сабинских холмов и из Пицены, чудесные Галльские ветчины, свисающая отовсюду требуха, большие деревянные чаши с потрохами.

Он задержался у овощных прилавков. Он помнил время, когда каждый крестьянин на двадцать миль в округе имел свою собственную садовую тачку и когда весь Рим вкушал чудесное разнообразие овощей, привозимых на рынок. Но теперь латифундии интересовали только денежные культуры, будь то пшеница или ячмень, а цена на овощи вышла далеко за пределы покупательной способности любого, кроме правящего класса. Тем не менее, на одном из них обнаружились груды редиса и репы, салат пяти сортов, чечевица и фасоль, капуста, кабачки, дыни и спаржа, трюфели и грибы — большое, красочное разнообразие овощей и фруктов, груды Африканских лимонов и гранатов, желтые и красные, такие яркие и сочные, яблоки, груши и фиги, привезенные из Аравии, виноград и дыни из Египта.

— Какое удовольствие просто смотреть на это! — думал он.

Он прошел через окраину Еврейского квартала города. Иногда он занимался Евреями, как политик. Что за странные люди они были — так давно в Риме и все еще говорят на собственном языке и поклоняться своему собственному Богу и все еще бородаты и носят эти свои длинные полосатые плащи, независимо от погоды! Никто не видел их на играх или гонках; никто не видел их в суде. Их почти никто не видел, кроме жителей их собственного квартала. Вежливые, гордые, отчужденные — В свое время, они высосут из Рима больше крови, чем Карфаген, — часто думал Гракх, увидев их.

Он подошел к проходной улице и встал в стороне от витрины, когда мимо протопала Городская Когорта, стуча в барабаны и дуя во флейты. Как всегда, дети побежали за ними, и, как всегда, он мог просто взглянуть из стороны в сторону и увидеть, наблюдая парад, Арабов, Сирийцев, Сабинян.