Авантюристы

Глава девятая

АВГИЕВА КОНЮШНЯ

«Поклон тебе, мой друг Тарас Скотинин,

Дай руку мне!

Свинюшник твой далек, брат, до упадка,

В нем тьма свиней…»

Утро выдалось погожее. Дом пронизывали пыльные солнечные лучи, на кухне гремела посудой дворня. Григорию удалось реабилитироваться: сооруженный им завтрак, впрочем, весьма нехитрый, оказался не так уж и дурен. Фроська с Танюхой, хотя и бродили заспанными, но накрыли стол со всей возможной проворностью. Сергей отлично выспался, и настроение его с утра было куда лучше вчерашнего.

Позавтракав, он сделал необходимые распоряжения, велел дядьке Терентию присматривать за людьми, Катерину предоставил самой себе, не зная чем бы этаким занять девушку. Сам же отправился навестить родителей. Степан, вооружившись обломком косы, поплелся вслед за ним. До места шагали почти с версту.

Могила находилась на старом сельском кладбище, обнесенном выгоревшей на солнце изгородью из серых жердей. Холмик под которым покоились родители Сергея, весь заросла бурьяном. Пришлось изрядно повозиться, борясь с сорняками и поправляя покосившийся крест. Степан и Сергей, оба раскрасневшиеся и взмокшие от пота, присели на скамью. Нарышкин достал склянку с водкой. Крякнули на помин души Валериана Сергеевича и Марии Ивановны, незабвенных и дорогих родителей. Сергей всплакнул и долго сидел в задумчивости, поддавшись нахлынувшим чувствам и воспоминаниям.

Обратно возвращались молча. Но когда шли заросшим, одичавшим парком, Нарышкин нарушил молчание:

— А знаешь что, Степа? Все это начинает меня занимать, — оглядевшись вокруг, заговорил Сергей. — Я ведь, когда известие о смерти Петра Кузьмича получил, решил, что как ни крути, а в имение съездить надо. А тут ты как раз объявился с кладом. Аглая, будь она не ладна, с квартиры погнала…

Сергей сорвал травинку, повертел ее в руках.

— Петушок или курочка? — неожиданно улыбнувшись, спросил он Степана.

— Вы это об чем, Сергей Валерианович?

— Да нет, это я так, детство вспомнил. Мы в детстве играли здесь в парке с дворовыми ребятами. Бывало, этак вот, сорвешь былинку и угадываешь — петушок или курочка, — Сергей провел пальцами вдоль стебля, показал собравшийся в перстах пучок. — Видишь, хохолок небольшой, стало быть, курочка.

— Не пойму я, сударь, об чем Вы толкуете, — Степан поморщил лоб.

— А я толкую, Степа, вот о чем. Я ведь поначалу тебе не поверил. Съезжу, думаю, в имение. Могилу родителей навещу, с делами, глядишь, разберусь да и, пожалуй, развлечение выйдет — лекарство от Петербургской хандры. А клад… что ж, забавно, но не более того…

— А теперь, стало быть, поверили?

Нарышкин оглянулся по сторонам, внимательно посмотрел на Степана.

— Стало быть, теперь, любезный мой Степан Афанасич, я склонен относится ко всему этому всерьез. Что-то есть во всей этой истории… Что-то есть.

Нарышкин понизил голос:

— Смерть моего управляющего, твое явление, карета черная, человек этот в Москве, мельница, камень, в меня брошенный. Что-то и впрямь за этим кроется. Что-то кроется. Ты мне, Степушка, вот что поведай: почему это Петр Кузьмич перед смертью именно тебе открылся? Что это, у него ближе тебя никого не нашлось?

Степан вздохнул:

— Так ведь я же Вам рассказывал. Мы с Петром Кузьмичом — давние знакомцы, можно сказать, сродственники. Катерина крестницей ему приходится. Стало быть, кумовья мы с ним были. Упокой господи его душу…

— Ты давай, брат, не темни, — оборвал Нарышкин. — Рассказывай, как есть. Тоже мне, «кум» сыскался…

Степан тяжело засопел, оглянулся вокруг. В аллее никого не было. Сквозь густую листву заросшего парка кое-где пробивались солнечные лучи, пятная золотом таинственную изумрудную сень.

— Ну, дела у нас были с Петром Кузьмичом… — неохотно пробормотал Степан.

— Какие такие дела?

— Ну, как какие… всякие дела. Я для него продавал кой-чего… помаленьку.

— Что продавал? — Сергей нахмурил брови.

— Ну, там разное… все разве упомнишь.

— Что продавал? — повторил вопрос Нарышкин, пристально глядя в глаза собеседнику.

— Ну, что Вы меня, сударь, пытаете! Прямо с ножом к горлу приступили, — попытался обидеться Степан.

Нарышкин не дал ему договорить, он сделал быстрый выпад и ухватил «компаньона» за бороду.

— А ну говори, каналья, или я из тебя дух вышибу! Добро мое распродавал?!

— Да откуда же мне было знать! Вещи как вещи, на них не написано. Продай, говорит, я и продавал. Пустите, сударь, больно… — Степан, схваченный крепкой рукой, трепыхался, словно рыба на крючке.

Нарышкин ослабил хватку, однако все еще придерживал щепотью растрепанное окончание бороденки компаньона.

— Вот, значит, как! — с расстановкой произнес Нарышкин. — Пока хозяин в отъезде, вы с Петром Кузьмичом имущество мое наследное потихонечку спускали и разживались на этом.

— Не губите, Сергей Валерианович, — запричитал Степан. — Бес попутал. Жить как-то надо. Все так делают. Только я вот что скажу: коли у Вас в имении еще добро осталось, так это его, Петра Кузьмича заслуга. Он ведь и брал-то по-божески. Так кой-чего, из негодного. За эти вещи никто цены настоящей не давал. Сами видите, не больно-то я и разжился…

— У-у, ворье! Дать бы тебе в рыло, — мечтательно сказал Нарышкин. И тут же осуществил желаемое, несильно, впрочем, двинув Степана по физиономии, отчего тот кубарем покатился в кусты.

Сергей постоял некоторое время, рассматривая зажатый в левой руке приличный клок волос из бороды Степана, помолчал, прислушиваясь к пению птиц и трепетанию листвы. В кустах трещал ветками и всхлипывал Степан.

— Ладно, вылезай оттуда, — смягчился Нарышкин. — Кому говорю, вылазь. Ворюга!

— Бить станете? — хлюпал носом Степан. — Что за жисть такая пошла! Чуть что, все сразу кроворазлитие норовят учинить. Тут никакие мордасы сопротивляться не в силах!

— Ладно, не бойся. Иди сюда. Поговорить надо.

Степан нехотя выступил на аллею, старательно размазывая кровь, капавшую из расквашенного, распухшего носа.

— И ладно бы еще в морду, а бороду-то драть за что? — обиженно прошепелявил незадачливый «компаньон» Нарышкина.

— Ладно, хватит причитать. Получил ты, брат, за дело. И довольно об этом. Теперь ты мне расскажи, как Петр Кузьмич помирал. Только все доподлинно, без фортелей! На вот, — утрись, — Нарышкин подал Степану шелковый платок.

— Благодарствую, — Степан утер нос рукавом, незаметно сунул барский платок себе в карман и стал рассказывать:

— Петр Кузьмич незадолго перед смертью вроде как сам не в себе стался. Похоже, боялся он чего-то сильно. Из имения не выезжал. А он сидел у себя во флигеле, точно сыч в дупле, и прикладываться стал.

— Куда прикладываться? — не понял Сергей.

— Известно куда, сударь. Понятное дело, что не к святым иконам. К зелью зеленому прикладывался. Весь сделался нутряной. Мне про Татенка с Пуденей рассказывал, про злодейства ихние, только я тогда не понимал к чему. А теперь знаю, кладовика он боялся, нечистого, значит!

— Ну, опять понес околесицу. Вот что, любезный, хватит мне про кладовика сказки плести, — взметнулся Нарышкин. — Я в эту чертовщину не верю и тебе не советую. Но чего-то он, говоришь, боялся, или кого-то? А вот кого? Это вопрос. Что дальше-то было?

— На масляной неделе заехал я к нему ввечеру — про дела наши посудачить. Гляжу — батюшки, а двери-то нараспашку и прям со двора в сени след кровавый.

— Как же ты кровь углядел, если вечером это было? — прищурился Нарышкин.

— Так ведь, батюшка, на снегу как не углядеть. Я, значит, зашел осторожно в комнаты. Свечу засветил. Гляжу, а он, Петр, стало быть, Кузьмич, лежит, как есть при последнем издыхании. Сами знаете, он мужик здоровый, подковы гнул… Да, видать, на силу всегда другая сила найдется. Я к нему, а он мне тихо так говорит: «Возьми, Степан Афанасич, бумаги эти и держи их у себя»… Ну, и про клад мне все рассказал, и про Кудеяра, и как Татенка с Пуденей казаки обложили, и про отца своего, который клад разбойный потревожил, через что теперь беда и к сыну его явилась в образе злодеев лихих. Хочу, говорит, грехи свои и отцовы замолить перед Богом. Употреби сокровища эти на благое дело, а где искать их рассказать не успел, там, говорит, все в карте обозначено…