Страница 6 из 38
Тут погиб бы и я, но успели как раз
Подойти, чтоб отбить нас у русских князей,
Сыновья Кельдибека, Мекеш и Тугай.
Мы прорвали кольцо и в леса отошли.
Брат мой жив был ещё. На руках у меня
Молча он умирал. Но пред смертью Акпай
Немоту многолетнюю всё же прервал.
Только слово одно он сказал: «Окалче»…
И безумие сердце объяло моё:
Никого у меня не осталось тогда.
Умереть мне хотелось, погибнуть в бою.
Сыновья Кельдибека и жрец Янгоза
Против русских народ поднимали кругом,
Чтоб марийцы за князя могли отомстить.
Поветлужье подняли они на войну,
Призывая вершить справедливую месть:
Жечь деревни и сёла… Но ваш монастырь
Перед нами стоял, как бельмо на глазу.
Призывали жрецы разорить монастырь,
Сжечь дотла, чтобы рухнула вера в огне.
Чтобы не было русских в Ветлужских лесах…
Помню я, что когда жгли мы этот ваш храм,
Нам попался монах. Он не стал убегать;
Он тушил и пытался достать из огня
Металлический крест, что лежал в головнях.
Я монаха хотел оттащить от огня,
Но успел он схватить раскалённый тот крест
И к щеке моей огненный крест приложил.
Руки сами от боли разжались мои,
А монах убежал, но не выпустил крест.
Вот с тех пор я ношу этот шрам на щеке.
А потом жгли мы ваши деревни огнём.
А потом на щеке воспалился мой шрам
И свалила меня непонятная хворь.
Я в беспамятство впал. Жрец не мог исцелить,
И к ведунье в Соколье меня увезли.
А потом я узнал: на Ветлуге меня
На плоту подобрал одинокий монах.
Знать, ведунья сказала, что плохи дела
И велела пустить по воде на плоту…
Долго я у монаха без чувств пролежал.
Приходили ко мне Окалче и Акпай.
Как живые стояли они предо мной;
Говорили, чтоб сердце о них не томил.
Приходили затем и отец мой, и мать.
Даже князь Кельдибек посетил мои сны.
Так монах много дней надо мною провёл.
Он одной лишь молитвой меня исцелил.
В благодарность за то две зимы на него
Я работал и честно ему я служил.
Жил он в маленьком ските на Красной Горе.
А потом он сказал, что я должен уйти
И вернуться сюда, и на храм посмотреть.
Он сказал: «Без огня, не поднялся бы храм
В новом свете своём». И ещё он сказал:
«Не убий и люби. Жизнь от Бога дана.
Умереть не стремись, но и жизнь не держи».
Так расстались мы с ним. Он велел мне пешком
Этот пусть совершить, по дремучим лесам.
Так пришёл я сюда. Так увидел я храм.
Вот, стою перед вами таким, какой есть:
Умереть не стремлюсь, и за жизнь не держусь… –
И Бакмат замолчал. И молчала толпа.
Тут игумен Пафнутий народу сказал:
– Кто прощает другим, Бог простит и тому.
С Божьей помощью многое можно свершить:
И врагов побеждать, и дома воздвигать.
А без Бога – пусты все людские дела.
Божьей волей и храм наш из пепла восстал.
Так простим тех, кто рушил: не знали они
Что творили во зло, и для зла, и со зла!
Видим мы, что сегодня и те, кто грешил –
Среди нас! Мы их с радостью примем, простим.
Здесь марийцев я вижу, татар, вотяков…
Среди русского люда как братья они.
Всех приемлет Господь, кто к нам с миром пришёл!
Мир вам, люди! – И долго у церкви народ
Ликовал, славя Бога в молитвах своих.
6. Милосердие и муки
И потом ещё долго историю ту
Повторяли, дивясь, обсуждали в толпе,
Пересказы пошли: кто не слышал ещё,
Тем по новой рассказ в варианте ином
Излагали, украсив его на свой лад.
А за крепкой стеной монастырской, в рядах
Всё толпился народ: предлагали купцы,
Кто не хитрый, а кто и мудрёный товар:
Заграничный и штучный, и, ох, дорогой!
С внуком бабка Наташа идёт по рядам.
Митька-внук крепко держит её за подол,
Чтобы не потеряться в шумящей толпе.
Из деревни своей они пеша пришли,
Чтоб на храм посмотреть, поклониться ему.
Встали рано, и солнце ещё не взошло.
– Баб, купи мне бараночек, – мальчик просил.
– Кушать хочешь, родной? На-ко, съешь пирожок. –
Тут же свой узелок развязала она
И достала для внука один пирожок.
Накануне она пирожков напекла,
Чтобы взять их сегодня в дорогу с собой.
Митька взял пирожок и хотел уже есть.
Вдруг он видит: навстречу идут не спеша
Мальчик, старше его, и какой-то монах.
На груди у монаха сплетён из прутов
Плоский короб висит. В этот короб кладут,
Кто яйцо, кто калач, кто ржаной каравай.
Только вот вместо рук у монаха торчат
Два каких-то ужасных железных крюка.
Митьку страх одолел из-за этих крюков.
Так у рта и застыла рука с пирожком.
А монах-то всё ближе, да прямо на них.
Мальчик жмётся к старухе, чуть с ног не столкнул.
– Митька, что ты?.. – А Митька не слышит её,
Он прижался к подолу, со страхом глядит
На монаха безрукого. Тихо сказал:
– Баб, смотри-ка: безрукий… –
Безрукий монах
Был высок и красив; чёрный волос, как смоль
Окаймлял его голову; смугл на лицо;
И глаза тёмно-карие в душу глядят.
Митька тотчас свой взгляд, испугавшись, отвёл.
А безрукий смиренно отвесил поклон,
Поклонился и мальчик, что шёл рядом с ним.
Поклонилась и бабка Наташа в ответ:
– Дай, Степан, тебе Бог!.. – проронила она,
Положив в его короб один пирожок.
А потом, как монах мимо них уж прошёл,
Долго в спину крестила костлявой рукой.
Мальчик видел, как бабка в зелёном платке
И с корзинкой в руках ничего не дала,
Лишь обоим ответила:
– Бог вам подаст.
– Баб, а кто он? – у бабушки Митька спросил.
– То Степан Кельдибеков. Он так-то Петров,
Сын Петра-скорняка. С детства он сирота.
Но как руки свои потерял с языком,
Так его Кельдибековым стали все звать.
– С языком? Как он их потерял? Расскажи.
На войне? – всё уняться мальчишка не мог.
Внуку бабка Наташа сказала тогда:
– Вон, пойдём-ка в сторонку, да я отдохну.
Больно ноги устали ходить-то весь день.
Там тебе расскажу. – И поправив платок,
Домотканой работы, в цветках-васильках,
Повела внука в сторону, где на лугу
Отдыхали уставшие. Кто разостлал
На траве полотенце, на нём разложил
Яйца, лук, огурцы да ржаной каравай;
В крынках квас у одних, у других – молоко;
Кто так просто сидел, да на небо глядел;
Кто и вовсе лежал на траве-мураве,
Уж насытив себя в ясный майский денёк.
С внуком бабка Наташа под ивовый куст
Разместились едва, как услышали вдруг:
– Можно с вами рядком?.. Ох, как день-то хорош!
Так и жарит! Давно в мае так не пекло… –
Рядом села та самая бабка, она
Примостилась на кочке. Зелёный платок
Чуть расслабив, у юбки поправив подол,
Да корзину удобней поставив вблизи,
Разместилась, как будто уж приглашена.
– Как зовут-то мальчонку? – спросила она.
– Митрий, внук мой, – Наташа ответила ей.
– Митька, значит… А мы вон, у родичей здесь,
С сыном. Сын-то – купец. Вон телеги его.
С самого Соколова добрались сюда.
Мы оттуда вообще-то, а здесь – у родни.
Уж неделю гостим. Завтра едем домой.
Верка Шишкина я, не слыхала, поди? –
Верка ей не сказала, что звали её
Верка Шиш – то за жадность и чёрствость души.
И отца её, что в Соколово купцом,
Колька Шиш часто звали за жадность его.
Так и сын её с прозвищем этим ходил.
Но в селеньях других всем твердили они,
Что, мол, Шишкины мы, так, мол, все нас зовут.
– Не слыхала, – Наташа ответила ей.
– О родне-то моей ты уж слышать должна:
Все здесь мельника знают…
– Не местные мы.
– А откуда ж?