Столбцы

Скажем по-чешски: величайшее национальное бесстыдство, когда какая-нибудь одна политическая партия присваивает себе исключительное право на «национальное самосознание»; национальное самосознание — дело нации, а не партии. Если наше национальное самосознание будет защищать всего лишь одна несколько закосневшая партия, мы пропали. Если бы единственными национально мыслящими и чувствующими людьми были те, кто с серьезной миной читает вечерний выпуск газеты «Народни листы», нас явно охватило бы беспокойство, отчего национальное чувство не сопровождается более здравыми взглядами. Не понимаю, почему именно воззрения Франтишека Главачека я должен считать истинно национальным самосознанием. Как мне кажется, Виктор Дык из национальных чувств склонен к фашизму; но позвольте вас заверить, если я отношусь к фашизму весьма неприязненно, так тоже из национальных чувств. Некоторые люди из любви к своей нации идут за Петром, а иные — за Павлом, одни в приливе патриотических чувств отправляются пить пиво, другие — горевать на Белую гору. Прошу вас, давайте оспаривать о те или иные доводы, но оставим в покое национальное самосознание. Уж коли нам положено испытывать безоговорочное и чуть ли не мистическое почтение к нации, ни одна партия, ни одна орда не имеет права брать национальное самосознание на откуп. Нация не принадлежит ни одной из партий. Все вместе мы воплощаем национальное самосознание; и одинаково плохо, если кто-то заявляет, что ни один человек римско-католического вероисповедания не может быть настоящим чехом, а другой бросает на ветер слова о том, что-де настоящим чехом не может быть ни один социалист. Давайте не будем возводить нацию на трон, под которым предварительно сами по одной подрубили все ножки; на таком троне тяжело править.

Нет ничего отвратительнее, чем превращение патриотизма в ремесло. Это такая же моральная проституция, как если бы кто-то хотел получать доход со своих добродетелей. Порядочный человек не трубит на всех углах о своем национальном самосознании, как не заявляет во всеуслышание о своей честности, среди нормальных людей это вроде бы подразумевается само собой. Как известно, мне наши политики порядком осточертели; но я не решился бы ни об одном из них, кроме откровенных врагов государства, сказать, что он злоумышляет против нации и предает ее. Я могу доказать, что его способ действий плох и порочен, но я не имею права утверждать, что порочно его национальное чувство. Однако вы, современные любители мутить воду, только и знаете, что налево и направо бросаетесь обвинениями в измене нации. Во имя чего, собственно?… Во имя национализма. Во имя национализма вы подрываете основы всякой порядочности и лояльности; во имя национализма расшатываете фундамент демократии и государственного порядка; во имя национализма вы прививаете людям порок неблагодарности и неуважительного отношения к ближнему. Но, протестуя против вашей демагогии, мы делаем это из горячего чувства чешского патриотизма. Нет смысла протестовать против фашизма во имя прогресса, демократии или я не знаю чего еще. Против чешского фашизма нас заставляет протестовать прежде всего ответственное и серьезное национальное самосознание; против хулиганства и авантюризма мы протестуем во имя истинных национальных ценностей; против ожесточения и нелояльности — во имя национального самоуважения. И если я прошу вас, своих читателей, насколько хватит сил, противостоять этому злу, тем самым я обращаюсь к вам с призывом: защитите свои патриотические чувства, чтобы они не были унижены и опорочены, чтобы ваш национализм не перестал быть великой формой жизненной дисциплины.

Анестезия

В своей утопии «The Brave New World» наряду с прочими заманчивыми перспективами Олдос Хаксли рисует нам, как легко грядущее человечество станет справляться с земными заботами: достаточно будет проглотить таблетку доступного каждому препарата сомы, как удрученная душа тут же обретет забвение. Признаюсь, когда я это читал, мне было стыдно за такое будущее и во мне поселилось чувство, похожее на благодарность за то, что я живу в древнем примитивном и героическом настоящем.

Но если бы какое-нибудь человеческое существо из не слишком отдаленной праистории явилось взглянуть на нас, возможно, у него возникло бы такое же чувство. Пожалуй, оно обнаружило бы, что извечная человеческая потребность во временном отрыве от реальности и забвении удовлетворяется уже не в отдельных исключительных случаях, а повседневно. Радио, кино, спорт, развлекательная литература и театр — ведь это, собственно, тоже всего лишь наркотики, которые люди потребляют, чтобы забыть жизненные тяготы и заботы. Однако, по всей видимости, такой гость из прошлого не сразу бы заметил, что наибольшая потребность в подобных средствах испытывается отнюдь не там, где тягот больше; вероятно, он просто счел бы, что всех нынешних людей что-то постоянно и сильно гнетет, если они с таким рвением ищут возможности бежать от своих затруднений. И только постепенно этот гость из прошлого дошел бы до понимания того, что общество, которое потребляет максимум подобных средств, пытается бежать не от мучений или конфликтов, а от чего-то иного: от пустоты и скуки, что люди, по сути дела, пытаются освободиться от самих себя, забыть о собственном повседневном существовании. И тут гость из прошлого, скорее всего, огорчился бы увиденным.

Насколько у нас сохранились свидетельства о временах минувших (например, о девятнадцатом столетии), нам кажется, что и впрямь потребление этих средств культурной анестезии с тех пор многократно возросло. Конечно, прежде для этого не представлялось столько возможностей, но, бесспорно, не было и такой настоятельной потребности. Когда я вспоминаю людей, окружавших меня в детстве, у меня создается впечатление, что они не пытались забыть о своем повседневном существовании, а, напротив, постоянно о нем помнили и относились к нему с каким-то даже несколько комическим достоинством и серьезностью. Они вовсе не стремились вырваться за пределы обыденной жизни, наоборот, старались занять свое место в ней основательно и прочно. Мне кажется, они вообще не скучали; но, насколько я знаю, все время что-нибудь делали, а когда отдыхали, получали удовольствие от самих себя, от своего ума, от своих семей, от друзей. Они не пытались оторваться от реальности, скорее стремились еще теснее связать себя с нею. Можно сказать, их полностью удовлетворяло, что они живут на свете так, как им живется, и делают, что делается; и они не испытывали потребности бежать от этой жизни. Жили трудно, но как-то с большей уверенностью в себе; свои профессиональные занятия воспринимали как непреложный долг, а не как грязный каторжный труд, о котором лучше не вспоминать. Не хочу особенно их превозносить, но сдается, были они счастливее нас и прожили свою жизнь, ощущая ее сильнее и отчетливее, чем мы. Она больше дала им, потому что не была для них предметом забвения и жупелом, от которого надо бежать.

Что было, то было, зачем напрасно вспоминать. Сейчас речь идет о том, целесообразно ли нынешнее массовое производство средств анестезии, биологической и социальной. Мы, безусловно, никому не хотим портить веселое настроение и желаем каждому получить свою долю удовольствий; но прежде всего, анестезия вовсе не путь к истинной потехе: чтобы по-настоящему веселиться, нужно сохранять бодрость. А во-вторых, анестезия не средство лечения от болезней, решения конфликтов, она ни к чему не ведет. С биологической точки зрения лучше ощущать боль и лечить ее, насколько мы это умеем. С социальной точки зрения лучше не забывать, где нам жмет ботинок, а думать о том, как его снять или перешить. С точки зрения культуры лучше не бежать от собственной пустоты, а стараться заполнить ее чем-то разумным.

Когда человек привыкает получать удовольствие от эрзацев жизни, он теряет способность получать удовольствие от самой жизни. Жить скучно — пошли в киношку. Разбираться в людях трудно — пошли глядеть на их тени. Стало потребностью отдыхать от жизни, быть вне действительности; в сущности это то же курение трубочки с опием. Мы ходим смотреть на спортивные матчи — это избавляет нас от внутренней необходимости бороться самим. Мы ищем новостей в газетах, а в результате лишаемся способности самостоятельно видеть и не замечаем нового во вселенной. Чего только не придумано, чтобы не думать! Говорят, религия — опиум для народа; но и политический хилиазм, диктатура, демагогия — тоже наркотические средства для народа: они избавляют от ответственности, от личных устремлений, от нелегкой обязанности думать и выносить суждения.