Моя светлая балерина

— Зря пистолет этой суке оставила, зря-зря-зря…

Тоня прикрывала голову руками, тело коленями, но Настя не уставала — лупила ногами куда ни попадя. «Потерять бы сознание», — и все стало бы так просто, и не пришлось бы возиться в крови, в черной смоле, слушать хохот Ле Мортье, все-таки добравшейся до нее и теперь лицезревший концерт с первых мест. «Браво, Тонечка, браво!.. — пустые глазницы, полные червей, заполнившие весь мир — черные с алым. — После представления тебя засыплют цветами… ну и подумаешь, что землей тоже засыплют. Главное, что цветами, что славой, что по тебе будут лить слезы. Это слава, Тонечка! Это торжество!..»

«Не хочу больше никакой славы, не хочу торжества, просто прекратите это!..»

А потом мутный бред взорвался такой болью, что Тоня вынырнула из него, как из черной холодной воды, судорожно втягивая воздух, срываясь на крик. Она попробовала приподнять голову — как больно, как чудовищно больно было, — и увидела набухающий кровью чулок, занесенную статуэтку в руках Насти — тяжелую, с острыми углами, — и собственную голень, неестественно прогнутую, неживую.

Удар за ударом. Вырывающий такие крики, что закладывало уши самой Тони, и уже не думалось ни о Ле Мортье, ни о чем-то еще — только слепая попытка отползти прочь, только боль, боль, выстреливающая по всему телу, не проходящая ни на секунду.

Алевтина все-таки пришла. Тоня уже не видела ее, но дверь грохнула о косяк, взвизгнула Настя — а потом девушка ощутила себя тряпичной, ветхой, набухшей от крови и грязи. Ее подняли на руки, и боль на миг усилилась, разомкнула спекшиеся губы стоном. Алевтинин голос шептал что-то нежное, увещевал, но Тоне уже было все равно. Она хотела забвения. И оно пришло.

— Как же так, Аля? — от многочисленных обезболивающих язык слушался плохо и голова шла кругом. — За что?..

— Ревность, Тошенька, — Алевтина сидела рядом и гладила Тонину руку. Женщина выглядела довольной и разморенной, но в глазах то и дело вспыхивала искорками тревога. — Тошенька, Тошенька… милая моя.

— Из-за чего? Я же… мы ничего с ней не делили, а она была такой хорошей, услужливой, — Тоня нервно сжала в кулаке угол простыни. Вспомнила себя — свои мысли, грубые и злые. — То есть…

— Тоша, — Алевтина вздохнула. — Так бывает. Девочке говорят, что она должна вырасти самой красивой, самой талантливой, самой дорогой. Иначе грош ей цена. Некоторым это удается, — Алевтина очень аккуратно погладила Тонину руку, ставшую совсем тонкой и прозрачно-болезненной. — И становится плохо. Иногда не удается, а очень хочется. И тогда приходит ненависть к тем, у кого все вышло.

Тоня слушала, затаив дыхание, и пожимала в своих пальцах пальцы Алевтины.

— Насте… не удалось достичь тех высот, о которых она мечтала, к которым она готовилась, — женщина продолжала. — И это подтачивало ее. А теперь представь — делить комнату с тобой, удачной во всем, талантливой и прекрасной.

— Каждый выходной приползающей из притонера с опухшим лицом и дикими глазами. — Тоня хмыкнула, и ей снова стало жалко себя. Но потом она подумала о Насте — и о себе как-то забылось. — А откуда у нее эта странная штука? Ну, револьвер без пуль.

— Ее дед был тульским мастером-оружейником, который на старости лет придумал занимательную и малоправдоподобную вещицу. Струя воздуха не пробила бы толстой материи, рассеялась, стреляй эта девушка с пары шагов, а не в упор. Но ее подпускали к себе. И ей удавалось.

— А почему Жанна повесилась? — Тоня чувствовала себя ужасно. Но узнать все до конца хотелось.

— Она тоже завидовала покойной Солжениной. Не только из-за балета — из-за того, что Вася твердо решила покинуть свои уличные забавы и плотнее заняться учебой, а потом вовсе отправиться в Мариинский театр с абсолютно чистыми рекомендациями. — Алевтина закусила губу, и Тоне показалось, что следовательница жалеет кого-то из этих девушек. А может быть, сразу всех. — Настя подговорила ее, непролазно находящуюся в наркотическом опьянении или отходящую от него, и та позвала Василису в кладовку. Зачем? Настя не знает, а у покойниц мы больше не спросим. Но после выстрела наступило раскаяние и страх. Она просто привела девушку и стояла рядом, пока ее убивали — Настя смогла убедить ее, что она виновна более ее. И девушка разорвала порочный круг своей зависимости, страха и соперничества.

Алевтина зло и устало поморщилась.

— А Лиза?..

— Настя изначально хотела убить двоих — тебя и Васю, самых перспективных, затмевающих ее талантом, но не усердием. Не будь вас… — Алевтина прикрыла глаза. — Она считала, что никто бы не мог затмить ее. Она ошибалась. Однако своими планами делилась с единственным близким человеком в этих краях — с кузиной. Та не воспринимала ее слов всерьез, но нашла историю очаровательной. И поделилась с вами. Когда убийство свершилось, она поняла, что все это не шутки. Что она сама поставила себя под подозрение, рассказывая об этом. И ее ошибка заключалась в том, что она рассказала о своем страхе Насте.

— Лиза не убивала себя сама?.. — Тоня вздрогнула. — Она знала, что меня хотят убить, и ничего не сказала? Она… Она помогла мне тем вечером, очень выручила, и…

— В любом случае, она была мертва. Насте повезло еще раз — ее мать, услышав об убийствах, твердо вознамерилась забрать ее домой.

— Но это означало конец балетной карьере, — медленно проговорила Тоня, вспоминая о своей раздробленной ноге.

— И она смирилась, понимая, что в самом деле натворила много дел, — Алевтина вздохнула. — Тошенька, я же просила оставаться у меня.

— Ты не давала мне спать, — но в голосе не было злости. Только усталость и мысль, что все еще могло закончиться хорошо — для нее, Тони. — Я совсем дура, правда?..

— Нет, — Алевтина вздохнула. — Ты умница, талантливая умница, которая осталась бы в балете без единой соперницы — их для тебя убрала Настя. Она не могла этого перенести. Сама признается, что действовала будто под наваждением.

— Аля? — Тоня сглотнула, прикрывая глаза. Голос прозвучал дрожаще и по-детски. — Я ведь больше не смогу танцевать, правда? Никогда?

Алевтина не ответила. Она взяла расцарапанную Тонину кисть в свои руки и поцеловала. Но не ответила. А значит, Тоня была права. Теплые слезы вязко поползли по щекам, а девушка не знала, чего в них больше: радости, что все закончилось, или горя. Наверное, все же первое.

Потому что ни в глухом беспамятстве, ни в полуденных тенях не осталось даже следа Ле Мортье.

========== Эпилог ==========

Когда всю Россию закрутило в той невероятной молотилке судеб, Тоня думала, что их жизнь пойдет прахом. Она, подтаскивая за собой больную ногу, кинулась собирать вещи, документы, драгоценности, а потом с замирающим сердцем стала дожидаться Алевтину. Которая вернулась оскорбительно спокойной и небрежно поведала, что в течение трех лет поддерживала большевистскую партию и в победе ее не сомневается. Когда Временное правительство было свергнуто, Алевтина вновь принялась за работу — наводила порядок в одичавшем от беззакония городке.

Тоня ту страшную зиму промаялась в пустой холодной квартире с забитыми окнами — мало бы, какие мерзавцы ходят на улице, объяснила Алевтина. И Тоня знала, что она была права, но лучше ей не становилось. Раздробленная кость ныла от любой перемены ветерка, печка не топилась и зуб не попадал на зуб. У них были продукты — скверные, дешевые, и Тоня помнила, как закатывала истерики Алевтине. Ты бросаешь меня. Я умираю от холода. Ты хочешь меня отравить.

Это потом Тоня видела посиневшие от холода и разбухшие от голода трупы, подолгу лежащие на улице в снегу. И потом, весной уже углядела, что она сама за эту зиму только зарумянилась и даже чуть пополнела. Тоне не хотелось вспоминать той зимы — себя, озлобленную от безделья и непреходящей боли, мающуюся без наркотиков, со свалявшимися в сосульки грязными волосами, подолгу не меняющую платья в каком-то нелепом протесте. Потом пришла весна, Алевтина, осунувшаяся и ставшая дерганной, как скаковая лошадь, выдохнула. Стала выводить Тоню на улицу. Пыталась не показывать ей ужасов революции, но Тоня видела — и тревожнее жалась к чужому плечу. Благодарнее.