Страница 27 из 44
Бедны они, как церковные крысы, это вот верно. Пальто он свое заложил на прошлой неделе, жить, значит, вовсе не на что. А много ли за такое пальто дали? Господа, господа… Сам-то и по-французски, и по-немецки, и еще там по-разному, а вот прокормиться и то по-человечески не может. На жену его смотреть жалко. Приехала сюда веселая такая, крепенькая… А сейчас? Побледнела, как актерка из театра. Хотя веселости не поубавилось.
Это, пожалуй, смущало агента больше всего. Дома стены голые, есть нечего, а им обоим хоть бы что!
Месяца три назад агент не пожалел франков для квартирной хозяйки. Надо было выяснить, чем он там каждый день занят и не сбежит ли, если оставить одного.
Комната была, как водится у люмпенов, под крышей, с косым потолком; летом тут жара, зимой никакой печкой не протопишь. Мебели — две кровати, стол и два стула. На стене два платья (третье на ней). А у него, оказалось, ничего, никакой смены, даже башмаков лишних. Зато книг и бумаг полна конура — и на столе, и на кроватях, и на полу.
Вот, стало быть, чем он занимался. Журналист, писатель. Эти, как хорошо знал агент, самые опасные. Недаром чиновники русского посольства не скупились на слежку.
Он подошел к столу, поглядел в бумаги.
Исписана изрядная стопка, чистый лист придавлен камнем и страница проставлена — триста десять.
Что же он такое пишет? Не разберешь. А это что за книга? Агент прочитал заглавие, и ему стало ясно: русский просто-напросто переводил на свой язык роман итальянца Джованьоли под названием «Спартак».
В книге на раскрытой странице была отметка карандашом. Агент прикинул: русскому осталось переводить больше половины; и в этот момент испытал к нему нечто вроде теплого чувства.
Значит, он и впредь будет корпеть над переводом и никуда со своего чердака не денется. Он хоть и революционер, а жить и ему надо. Жена его вчера из лавочки ни с чем вернулась — мяса в долг им больше не дали. И булочнику они задолжали, и даже за свечи. Вот какие дела, господа хорошие. Долго ли протянете? Интересно, на что он надеется? На перевод? А много ли за перевод платят?
Удары церковных курантов были, как всегда, тяжелы и вески. Они проникли в комнату сквозь мутное окно, отмеривая половину дневной работы.
— Я заснула, — виновато сказала Фанни, открыв глаза: она лежала, завернувшись в плед, подобрав колени к подбородку. — Мне даже сон приснился. Как будто гладиаторы напали на римлян. Они рубили друг друга мечами по щитам. Знаешь, с таким страшным звоном!
— Это церковь, — улыбнулся Сергей, откладывая перо и с удовольствием потягиваясь.
— Ты замерз?
— Нет, — солгал он, а сам тщетно старался не думать о том, как хорошо, когда горячий кофе, обжигая губы, согревает надолго грудь, а иззябшие ноги сладко оживают в валенках.
— Дай руки, — потребовала Фанни, — ну вот, я же знаю, что ты обманываешь.
— Вовсе я не обманываю, — Сергей не спешил освободиться, — просто рукам всегда холоднее, они ведь держат перо.
— Это одна рука. А другая? Она тоже, как ледышка.
— За компанию.
— Они у тебя всегда такие теплые…
— Они и сейчас теплые.
— Пока у меня. Я их не отпущу.
— А кто будет работать?
— Да, — вздохнула Фанни, — я мало тебе помогаю.
— Что ты выдумываешь? — упрекнул ее Сергей, мягко освобождая руки и вновь берясь за перо. — Чего я стою без тебя?
— Глупый. Меня не надо успокаивать, я в нашей любви не сомневаюсь. Но ведь ты сам говорил, что для мужчины любовь всего лишь один из островков на бурной реке общественной жизни.
— Так я говорил?
— Примерно так.
— Что-то я не помню, чтобы я тебе об этом говорил.
— Ты говорил не мне.
— Кому же?
— Одной моей подруге.
— Не помню.
— Тебе и не надо помнить. Ты ведь не из тех мужчин, которые способны жить одной любовью.
— Откуда ты так хорошо знаешь, на что я способен?
— Догадываюсь, — улыбнулась она.
— И ты думаешь, я без тебя смог бы жить?
— Жил ведь раньше.
— Так то раньше, — заключил он резонно. — Один в этой дыре я бы давно с тоски и холоду околел.
Фанни понимала, что он шутит, но ей были приятны его слова. В них она чувствовала преданность и ласку. А ей сейчас больше ничего и не было нужно. После смерти ребенка она все еще не могла прийти в себя. Да, наверное, это было и невозможно.
Прошлая жизнь, с ее радостями, печалями, казалось, принадлежала не ей, а кому-то другому. Там, в невероятной отныне дали, существовали студенческие сходки, восторги на драматических спектаклях, преклонение перед горсткой смельчаков, ушедших в подполье, дружба с прекрасной девушкой Соней Перовской…
С тех пор минуло два года, и на переломе этих лет — та страшная неделя, когда заболел и умер их мальчик.
За эти два года Сергей и его друзья перестали ей казаться недосягаемыми, легендарными существами. Она очутилась среди них и увидела, что они, как все люди, дружат, ссорятся, заботятся о хлебе насущном. Они жили на земле, а их врагами были обыкновенные, имеющие власть и оружие чиновники, полиция, жандармы. Но друзья мужа хлопотали не о себе и этим отличались от остального человечества. Они научили ее смотреть на самопожертвование, как на естественный поступок.
За границей не было опасности, как в России, но здесь им жилось еще тревожней, часто просто плохо. Особенно Сергею. Он рвался домой, но ехать ему запрещали. Месяцами он писал, склонившись над столом, и только она знала, чего стоили ему эти месяцы внешнего спокойствия и усидчивости. Хорошо еще, что работа была по душе. Но тут бы Сергей на компромисс не пошел и никогда бы не стал переводить какую-нибудь бульварщину.
Фанни устраивалась прямо на кровати, закутав ноги пледом, и аккуратно переписывала исчерканные, в милых каракулях странички. Она любила смотреть исподтишка на его красивую голову, любила наблюдать за выражением его лица. Она не побоялась бы сказать, что гордится своим мужем, и, наверное, была счастлива. «У вас все есть для полного счастья, — подсмеивался порой над ними их друг Николай Морозов, — даже дрова каждый день».
Привычный вид за окном помогал сосредоточиться. Сергей изучил его до мельчайших подробностей. Когда не вытанцовывалась какая-нибудь фраза, он перебирал подробности своего пейзажа одну за другой, словно повторял, не задумываясь, знакомый аккомпанемент, и этот аккомпанемент неизменно рождал ему необходимое слово или оборот. Переводить под такое «сопровождение» крыш, башен, окон, деревьев, шпилей было удивительно легко.
Сергей отказался переехать со своего чердака, когда Вера Засулич нашла им за ту же цену комнату получше, а главное — поближе к ресторанчику мадам Грессо.
Фанни тоже не согласилась.
С Фанни было хорошо. Она все понимала. Сергей раньше и не предполагал, что женщина сможет ему дать так много.
Из-за церковной стены показался фургон. «Ага, — обрадовался Сергей, — значит, сегодня будем со свежими дровами!»
Он водил дружбу с разными людьми — с дворниками, истопниками, трубочистами… Сторож особняка неподалеку от церкви сообщил ему по секрету, что хозяевам на днях привезут новую мебель, прямо из Франции, в деревянных ящиках, так что господин Обер (да, в ту зиму господин Шарль Обер) сможет унести и себе вязанку досок.
Морозик удивляется — Сергей почти каждый вечер с дровами! — а чему тут удивляться? Надо только ног не пожалеть да рук, да головой поработать. Ну и добрым соседом быть, тогда и люди тебе помогут.
Морозика, впрочем, нынче дровами не удивишь. У него сегодня на уме другое. Эмигрантские дрязги больше его не тронут. Счастливец!
Ресторанчик мадам Грессо маленький, но хлебосольный. Сколько раз за эти два года Сергей и Фанни спасались тут от голодухи! Да только ли они? Они даже гораздо реже других: Сергей хоть изредка получал гроши за свои переводы. Другие и того не имели; попадались ведь среди русских эмигрантов и такие, кто не знал ни одного иностранного языка, — если бы не мадам Грессо, им бы пришлось совсем худо: она кормила безденежных эмигрантов даром.