Отряд апокалипсиса

Что Святая инквизиция, что светские власти, объявив некромантию вне закона, только что не соревновались в охоте на творцов и приверженцев этой зловещей волшбы. Хотя, возможно, соревнование и велось, только негласно.

Так или иначе, а любому обнаруженному некроманту грозил либо костер инквизиции, либо петля на шее, либо плаха. Оттого сами колдуны предпочитали скрываться, держались подальше от людских поселений и уж тем более не отличались общительностью и дружелюбием. Хотя тем же самым грешили и другие колдуны — взять того же мастера Бренна, но именно у некромантов нелюдимость доходила до крайней степени, граничащей порою с враждебностью ко всему живому.

Потому мало кто из людей мог похвастаться, что видел некроманта. Те же родители Освальда рассказывали, что лишь однажды якшавшийся с нежитью колдун наведывался в их родную деревню — услуги свои предлагал. Да и тогда отец Освальда, например, полагал, что был это жулик, за некроманта себя только выдававший. Встречались среди поборников неправедной наживы и такие — отчаянные до безумия. Настолько, чтобы пытаться разжиться монетами таким способом, не боясь… вернее не беря в расчет возможность лишиться за это головы или превратиться в золу после пыток в каземате инквизиции.

Но что до обитателя лесной пещеры, с которым свела судьба Освальда, то некромантом он был подлинным, причем весьма одаренным и искусным. Впрочем, количество мертвяков, которое он сумел поднять и управлять ими на удалении от своего невольного убежища, говорило само за себя.

— Кстати, а мы ведь не познакомились, — зачем-то еще вспомнил бывший вор посреди беседы с призраком колдуна.

— Можете звать меня Лир, добрый господин, — предложил призрак, — настоящего имени своего, уж простите, я даже вам не скажу… да и вам самому лучше не открываться. Не знаю, известно ли это доброму господину, но даже слабенький колдун, узнав истинное имя человека, получает над ним власть.

Да, властью этой он может воспользоваться тоже в меру слабых сил своих и знаний — например, пакость наслать какую… проклятье, бородавку на видном месте. Но если колдун могуч и много знает, он с помощью имени способен превратить человека в раба. Причем покорного почище мертвяков, но сохраняющего разум… как ни странно.

— Понял, открываться не буду, — сказал Освальд, немножко обескураженный, — слышал я это… ну, насчет имени. Так что… ладно: Лир, так Лир. А меня тогда можешь звать… ну, например, «Величайший в мире искатель приключений, перед которым недруги трепещут, а все женщины его хотят».

— Как-как? — переспросил, не поняв, призрак.

— Шутка, — бывший вор хмыкнул, — обращайся ко мне просто: Друг. И перестань уже повторять это «добрый господин», «добрый господин». Как ворон у балаганщика, чес-слово. Какой уж я господин? Для кого? Ни титула, ни кола ни двора. Простой бродяга.

— Как хочешь… Друг, — призрачный некромант кивнул, — но будем продолжать.

Как и подобает таланту, тот, кто теперь назвался Лиром, не только старательно усваивал знания о своем деле. Но пребывал в постоянном поиске. Искал крупицы знаний, сохраненные другими некромантами — а это было нелегко, учитывая, сколь нелюдимы и скрытны были приверженцы этого зловещего колдовства. Даже друг дружки они сторонились. И уж тем более не имели обыкновения обзаводиться учениками.

Наблюдая за знакомыми колдунами — Дедулей-Бренном, например, или Равенной — Освальд воспринимал творимую ими волшбу, как нечто, хоть ему лично недоступное, но в то же время простое. Быстрое, как любое действие, совершаемое на ходу. Но теперь, из разговора с некромантом, что тоже колдун, бывший вор понял, что подобное представление справедливо разве что для боевых заклинаний. Этим действительно полагалось быть простыми, как удар дубиной и столь же действенными. Некромантия же была куда более тонким искусством (Лир так и назвал ее — «искусство»); каждое ее применение представляло собой сложный ритуал, требовавший аккуратности, сосредоточения, а главное, времени.

Возможно, здесь Лир не обошелся без преувеличений, дабы подать себя в наиболее выгодном свете. Как говорится, сам себя не похвалишь — никто не похвалит. Но едва ли, решил Освальд, покойный некромант солгал в главном. Некромантия основывалась на использовании так называемой Скверны, игравшей в этом колдовстве примерно такую же роль, как дрова в костре или печи. Но в отличие от дров сила эта, порожденная самой Преисподней, была куда менее предсказуемой, Лир даже назвал ее «капризной».

Из-за этого, присущего ей, качества, не вся Скверна шла в дело — особенно когда речь шла о подъеме мертвяков из могил, а не, напротив, их успокоения. В последнем-то случае возможности некроманта в поглощении Скверны ограничивались его телесной крепостью и душевным состоянием. Ибо медленно, но верно эта гнусная, но оказавшаяся небесполезной, сущность разрушала и тело, и душу. Так что некромант, хапнувший слишком много для себя Скверны, мог тяжело заболеть, сойти с ума или даже умереть.

— По крайней мере, я остался в добром здравии, — зачем-то как бы между делом похвалился Лир, — и сохранил рассудок… хотя разве сейчас мне от этого легче?

— Легче мне, — с едва заметной усмешкой отвечал Освальд, — со здравомыслящим-то призраком иметь дело всяко удобнее, чем с обезумевшим.

И призрак некроманта вернулся к своей истории.

Гораздо менее предсказуемым, как уже говорил он, являлось обращение со Скверной при попытке поднять усопших и управлять ими. Подобно тому, как неуклюжий человек, сходив к колодцу, непременно расплескивал хотя бы часть взятой из него воды, неумелый некромант мог пустить Скверну не на создание нежити, а просто по ветру. Иначе говоря, Скверна, потраченная таким некромантом, могла улетучиться и осесть где-нибудь в другом месте, тем самым усугубляя несчастья живых — а мертвецам, над которыми колдовал наш неумеха, не достаться вовсе.

Мало того! От такой возможности — потратить хотя бы толику своего запаса Скверны втуне — не стоило зарекаться даже умелому и опытному некроманту. Вот и приходилось им изощряться, изловчаться, чтобы трата эта бессмысленная выходила как можно меньшей.

И здесь все могло решить единственное слово в заклинании, единственный звук при его произнесении, тон голоса, едва заметный жест. А также фаза луны, время года и направление ветра. И прочее, прочее, прочее.

Кому-то из некромантов удавалось учесть множество таких вот мелких деталей правильно — и тем самым научиться расходовать Скверну с наибольшим толком. Прочим оставалось либо завидовать, либо пытаться выведать секреты этого счастливчика. А коль ученичество у этих бирюков принято не было, приходилось менее успешным из них прибегать к приемчикам, достойным воров.

Подслушивать чужие разговоры — с самим-то некромантом желающих побеседовать находилось обычно немного. Выуживать слухи и цепляться за них как охотничий пес за след или запах зверя в лесу. Находить убежище очередного умельца, проникнуть туда… почти всегда без приглашения и даже без спроса. Ну и, разумеется, отыскивать в берлоге более успешного собрата по некромантской стезе его записи. Каковые сам некромант-хозяин, если он вконец не лишился чувства самосохранения, не станет держать на видном месте.

На это назвавшийся Лиром и тратил при жизни немало своего времени. Бродил по землям, охотясь за секретами других некромантов. И секреты-то эти его погубили — даром, что не до конца.

В одном из свитков, добытых в странствиях, Лир узнал об этой пещере, ставшей впоследствии для него посмертным узилищем. Несколько веков назад, когда предки местных жителей были дики под стать варварам-северянам, а вера во Всевышнего еще не достигла этих земель, пещера служила языческим капищем. Здесь, если верить свитку, приносили кровавые жертвы и устраивали оргии, которые нередко заканчивались людоедством.

— Жуть! — передернуло услышавшего об этом Освальда.

Но главное: после всех, совершенных в капище, злодеяний, в ней должна была скопиться просто прорва Скверны. Так предположил автор свитка, хотя домысел свой проверить не удосужился.