Отряд апокалипсиса

Еще, разумеется, надежды Руфуса зиждились на том, что игра с огнем, затеянная односельчанами, не приведет к пожару, после которого от домов останутся одни головешки. А главное: с рассветом, как верил-утешал себя Руфус, нашествие мертвяков должно сойти на нет. Точно лекарь не знал — с нежитью так близко столкнулся впервые. Но верил (предпочитал верить!) слухам, согласно которым порождения Скверны только по ночам и подвижны, и боевиты. А при свете дня словно скукоживаются и увядают. Становясь не то беспомощными, как дождевой червяк на каменной плите, не то теми, кем им и полагалось быть: просто полуразложившимися останками человеческой плоти.

Почему это происходило… должно было произойти, Руфус мог только гадать. Слухи вообще никогда ни точностью не отличались, ни были отягощены какими-то внятными объяснениями. Во всяком случае, ни при чем здесь был страх перед солнечным светом — животворящим и оттого противным всему, что враждебно малейшему проявлению жизни. Давно уже этот мир не видел солнца, светом дневным наслаждаясь лишь сквозь повисшую в небе серую пелену. Но день все равно оставался временем живых, а не мертвых.

Не иначе, думал и надеялся Руфус, той силе, что подняла мертвяков из могил и управляла ими, тоже требовался отдых.

Только это ему и оставалось теперь — надеяться.

С такими мыслями лекарь собрался было захлопнуть ставни и убраться, наконец, в подвал, когда новый звук, ворвавшийся в какофонию этой жуткой ночи, привлек его внимание. Стук: колотили по чему-то деревянному… но не слишком тяжелому. То ли по выхваченной из забора доске, то ли по пустому ведру или бочке.

А сам стук… прислушавшись, Руфус к удивлению своему его узнал. Сначала три частых удара — один за другим, как будто переспевшие яблоки падали с ветки. А затем еще три с паузами, с расстановкой. Так полагается стучать, например, в дверь соседа, если ты вежлив и коль пожаловал в гости.

Только не в нормах вежливости было дело!

Прежде чем осесть в этой тихой и вроде даже уютной до сих пор глуши; прежде чем избавить местного барона от мужского бессилия и тем заслужить освобождение от податей, Руфус много где побывал и много где сподобился применить свои лекарские умения. В частности, целый год он мотался по рекам и заливам на купеческой галере, избавляя от недугов ее команду. И за год сей успел привыкнуть к кое-каким сигналам, принятым у этого, живущего на борту, среди воды люда для общения меж собой. Точнее, уж во всяком случае, этот сигнал — наверное, самый главный для таких людей — выучить сподобился.

Три частых удара и три редких — на кораблях их обычно выбивал барабанщик.

Зов о помощи. Ни с чем не перепутаешь.

«Что за глупость! — про себя еще возмутился Руфус, — зачем это? Кого ты зовешь на помощь, дорогой сосед — в эту ночь, когда каждый и на себя-то едва может рассчитывать да на своих близких? Кто… кого ты ждешь, что он откликнется на твой зов? Кто вообще в этой глуши, среди крыс сухопутных, может знать, что означают эти удары? Даже от колокола на церкви проку больше!»

А стук между тем нарастал. Колотили уже в нескольких местах — в разных уголках селения. Нестройно звучал этот хор… но последовательность ударов неизменно выдерживалась. Все прочие звуки при этом затихли, даже неугомонный колокол. Как стихают всякие разговоры за столом, когда за него садится глава семейства, хозяин дома.

Сбитый с толку, Руфус снова бросился к окну, от которого успел отойти. Вновь приоткрыл ставни… один из стучавших, как показалось лекарю, находился совсем рядом.

Догадка эта не преминула подтвердиться, хотя яснее лично Руфусу от этого не стало.

За окном, всего в нескольких шагах от него, освещенный заревом ближнего не то костра, не то пожара, стоял… не человек — мертвяк. И колотил, колотил без устали в деревянную кадку.

«Подкрепление что ли призываешь?» — подумалось лекарю, когда он отпрянул от окна в совершенном обалдении. Ничего другого в его голову не пришло.

Никаких других объяснений.2

— Тук-тук! Есть кто… дома? Э-эй! — осведомился Освальд, постучав в дощатую дверь, едва висевшую на одной петле. И еще еле удержался при этом от слова «живой».

Тон бывшего вора звучал не без иронии… имевшей, впрочем, единственное назначение. Скрыть усталость и разочарование человека, пытавшегося выглядеть бодрым и неунывающим, даже когда он оставался один. Без зрителя-слушателя, способного оценить его неукротимость, неутомимость и силу духа.

Один…

Да, похоже, людей ни за этой дощатой дверью, ни в лиге от нее вокруг Освальду было не встретить. Дорога, по которой бывший вор, а ныне посланник и лазутчик мастера Бренна вздумал срезать путь, с самого начала показалась ему заброшенной. Не пылили по ней повозки торговых караванов, не проносились, постукивая копытами, всадники. И не перебирали ногами, меряя этот зарастающий травой отросток тракта, прохожие — кроме самого Освальда, конечно.

Надежда затеплилась было в душе бывшего вора, когда у обочины он приметил на фоне подступавшего к дороге леса большой дом, который мог быть только трактиром. О, это пришлось весьма кстати, поскольку уже вечерело. Приют на ближайшую ночь был бы не лишним: при всей своей напускной бесшабашности Освальд предпочел бы провести ее все-таки в тепле и под крышей, а не на свежем воздухе, на поживу диким зверям или просыпающейся в ночные часы нежити.

Да и от кормежки бывший вор не отказался бы. Прогулки-то на свежем воздухе неплохо пробуждают аппетит. И от выпивки… и от внимания (даром, что продажного) со стороны прекрасного пола.

Но еще в детстве Освальд узнал об этой дивной склонности жизни — разбивать людские надежды и, бросив осколки в грязь, основательно их туда втоптать. Дом действительно когда-то был трактиром, но теперь оказался под стать дороге. И, судя хотя бы по наружному виду, покинули его давно и бесповоротно.

Коновязь была пуста, вокруг не теснились телеги — это бывший вор заметил еще на подходе. Ставни на окнах либо были наглухо закрыты, либо отсутствовали. Отчего сами окна зияли пустыми темными дырами, напоминавшими глазницы черепа. Покачивающаяся у двери вывеска выцвела и вылиняла настолько, что различить изображенное на ней было невозможно. Да и сама дверь выглядела не лучшим образом, кое-как держась на одной петле.

И уж тем более не доносилось изнутри дома, из-за этой двери, пьяных голосов, музыки менестреля, запахов пива и готовящейся пищи.

Но с другой стороны дом, даже заброшенный не был совсем уж бесполезен. Не развалившийся еще, вполне целый, он оставался, прежде всего, человеческим жилищем — крышей над головой и стенами, за которыми усталый путник вроде Освальда мог найти хоть одну кровать в целости и хотя бы жесткий тюфяк.

А то и (чем не шутят все демоны Преисподней!) обнаружится в заброшенном трактире подвальчик с хоть одной уцелевшей бочкой пива. Да какая-нибудь снедь, худо-бедно сохранившаяся в подземном холодке; не успевшая ни протухнуть, ни насытить напоследок подвальных крыс.

Ведомый этими надеждами, Освальд шагнул-таки к двери, висевшей на одной петле. А постучался да голос подал исключительно для приличия. На тот, очень маловероятный, случай, если в трактире кто-то живой остался. Кто-то, просто опустившийся от бедности, превративший это заведение просто в большую лачугу… или в притон для таких вот опустившихся личностей.

Входить к таким без приглашения Освальду ужасно не хотелось. Вообще не хотелось ни связываться с людскими отбросами, ни влезать в чужое жилище без приглашения. Во-первых, с прежним промыслом бывший вор завязал. А во-вторых, места здесь дикие, и с теми, кто охоч до чужого каравая, церемониться не будут точно. Даже виселицей, как когда-то обманутый Освальдом купец, не станут себя утруждать. И главное: помощь в лице мудрого Бренна-Дедули, здоровяка-варвара и Равенны, прекрасной в своем гневе, могла на сей раз и не поспеть.

Потому и расшаркивался Освальд у порога. И лишь после того, как в ответ на его стук и осторожный вопрос нутро заброшенного трактира ответило молчанием, осторожно отворил дверь и ступил внутрь.