Страница 34 из 40
Когда родственник ушел, Шарлемань уселся и сразу почувствовал себя вольготнее.
— Хочешь, я вскипячу чай? — предложил Саид, перестав улыбаться.
— Знаешь, я понимаю тебя лучше, чем ты думаешь! — произнес Шарлемань, когда Саид вытащил из картонной коробки два зеленых стаканчика и медный поднос. — Вчера ты сказал: я давно уже не верю в бога…
— Это правда, — прерывает его Саид.
— Нет, ты послушай, мои ребята… — Шарлемань подумал, что «мои» — это слишком громко сказано, и все же повторил: — Мои ребята, и даже Брутен, совсем не такие, как тебе кажется. Для них все эти церковные штуки кюре, молитвы — это только повод позубоскалить, тут уж они не упустят случая… И когда вчера они валяли дурака и хлопали в ладоши, у них в мыслях не было ничего дурного…
— Но в Алжире много верующих. Разница между нами в том, что нам, хоть мы сами верим не больше вашего, еще предстоит завоевать для них право на веру. Я лично неверующий. Но в моей стране есть религия, пусть люди верят, как им хочется. Эту религию надо уважать, какой бы она ни была. А вообще…
Он взял из коробки щепоть свежей мяты для чая и поднес ее к носу Шарлеманя:
— Понюхай!
Листья совсем еще зеленые, словно припудренные, чуть сжались и сморщились, подсыхая…
— Ее нужно мять пальцами, вот так, — показывает Саид, скатывая лист трубочкой.
— Она здесь хорошо растет?
— Да, растет, но здесь она не такая пахучая, как у нас.
Он бросает мяту в чайник, заливает ее водой, которую вскипятил в котелке на спиртовке со складными ножками.
Запах мяты наполняет фургон.
Даже жалко, когда Саид приоткрывает дверь и часть аромата уходит на улицу. Он снова льет кипяток в чайник.
— А первую воду ты сливаешь? — спрашивает Шарлемань.
— Ну да. Ею только смывается пыль.
— А я думал, что первая вода самая лучшая, — заметил Шарлемань.
— Я хотел у тебя спросить: положа руку на сердце, так ли уж ты уверен, что у твоих товарищей не было ничего плохого на уме? Это вчерашнее кривлянье…
— Уже если говорить совсем откровенно, может, ты и прав… — соглашается Шарлемань. — Нам всем нужно еще много потрудиться, чтобы выкорчевать все это! И все же ни к чему, по-моему, раздувать эту историю и приравнивать ее к…
Высоко подняв чайник, Саид тонкой струйкой наливает в один из стаканчиков чай, словно цедит по капле, потом поднимает стаканчик и проверяет прозрачность напитка на свет. Чуть поколебавшись, он выливает его обратно в чайник. А стаканчики, оказывается, вовсе не зеленые, а из обычного светлого стекла. Вот полумесяцы, которыми они украшены, действительно зеленые; в каплях чая, упавших на медный поднос, дрожит и дробится их зеленое отражение.
— Чай должен настояться, — говорит Саид.
Шарлемань спрашивает себя, не забавляется ли Саид, священнодействуя над чаем и слушая его рассуждения. Юмор у них проявляется не так, как у нас. Чтобы его уловить и понять, нужна привычка. И тем более чтобы на него не обижаться, когда он направлен против вас.
— Да нет, — сказал наконец Саид. — Я вчера обозлился, но словно бы… на своих. Лет пять назад мы и в самом деле валили вас всех в одну кучу. Рабочих, правительство… Тогда в нас говорило только возмущение… Весь народ страдал, точно с нас заживо содрали кожу! Ну а потом восстание научило разбираться кое в чем. Важно начать. Но сейчас… Когда бьют свои, то еще больнее. Вот и все!
«Вот и все» относится уже к чаю. Саид приподнял крышку чайника и зачем-то заглянул внутрь. Он встает и снова, высоко подняв руку с чайником, льет тонкой струйкой чай, который пенится в стакане.
— Ты всегда так чай готовишь? — спросил Шарлемань.
— Все так делают… Чай должен пениться. Когда пена доходит до края стакана, ты перестаешь лить и никогда не перельешь через верх…
— Ты мне кое-что напомнил. У меня в Марселе есть товарищ. Пожалуй, это мой самый лучший друг. Жаль, что он живет так далеко. Мы видимся с ним на всех профсоюзных съездах металлургов. Ты бы видел, как он разбавляет водой анис в таких же стаканчиках, как твои, только там их называют стопками. Он так же, как и ты, высоко поднимает руку и добавляет воду по капле.
— В жарких странах к воде относятся бережно! — говорит Саид с легким марсельским акцентом, который смешит Шарлеманя. — У меня тоже там есть приятели.
— Французы?
— И те и другие. Я жил там год. Там я и выучился говорить. Это было до…
— До войны?
Саид кивнул головой:
— До революции.
Он протянул Шарлеманю стакан.
— Чай пить всегда хорошо. Если ты голоден, он перебивает голод. Перед едой он возбуждает аппетит. А после еды помогает пищеварению.
— Какой чудной вкус у мяты. Да, пожалуй, приятный.
Шарлемань поставил на пол около своей табуретки обжигающий пальцы стакан и продолжал:
— А кто он такой, вчерашний парень?..
— Жалкий тип, — ответил Саид.
— Скажи, не наживет он себе неприятностей из-за нас, словом… из-за Брутена?
Саид смеется:
— Неприятности? Еще бы!
Рукой он делает жест, словно говоря: его уничтожат, казнят!
— Ты смеешься, — сказал Шарлемань, — я не это имел в виду.
— Да, к счастью. Хочешь держать пари? Сегодня же утром, чуть только он протрезвится, он явится сам сюда или в другое место, словом, сделает все как надо.
— А что «надо»?
На этот раз Саид, смеясь повторяет жест Шарлеманя и трет большим пальцем об указательный. Деньги!
— Ну и ну! — восклицает Шарлемань. — Здорово у вас получается! Так вот откуда вы берете средства!
— Не забывай про чай… — говорит Саид, — видишь, есть еще кое-что, о чем ты не знаешь! Ты говоришь о сборах. Ты имеешь в виду партийные взносы. Но ведь мы уже государство, у нас есть правительственные органы…
Саид всматривается в лицо Шарлеманя, словно соразмеряя силы перед прыжком.
— …Даже здесь, во Франции.
— И этот парень заплатит штраф, что ли? — говорит Шарлемань.
— Вот именно.
— Хорошо еще, что вдобавок его не зацапала наша полиция. Я говорю: «наша», хотя она и нас прижимает, словом, тут запутаешься.
— Путаться тут нечего, — произносит Саид. — Если не считать случаев, когда кого-либо из наших арестуют, ни один из алжирцев никогда не станет обращаться с жалобой во французскую полицию. Сам знаешь, прежде на нас здесь смотрели как на жалкий сброд, годный только на то, чтоб тянуть лямку. Лучшие из французов просто жалели нас. И в самом деле многие из нас были забиты, сломлены и беззащитны. А потом наступало пробуждение. Теперь часто те же самые люди боятся нас. Они считают, что мы не способны стать революционерами, что мы можем быть только убийцами. Что мы способны свергнуть… уничтожить систему гнета, но что в первую очередь мы будем уничтожать людей… а вовсе не строить новое, свое общество. Однако они не видят, что это общество уже существует и развивается… У нас уже есть своя законность, и она крепнет. Знаешь, деньги дают не только коммунисты, но и просто граждане. Очень возможно, что и в Советском Союзе не всем нравится платить налоги. Это не значит, что они мечтают вернуться к прежней жизни.
Саид говорил неторопливо, с расстановкой. Не прекращая разговаривать, он встал, взял чайник, налил оба стакана, и снова повеяло мятой. Шарлемань не произносил ни слова.
— …Так вот, ты спрашиваешь: «А не наживет ли он неприятностей?» Во-первых, он сознает, что провинился, а это уже само по себе неприятно. Кроме того, если он чувствует себя алжирцем — а этот, несомненно, чувствует, — ему хочется как-то загладить свой проступок…
— Особенно, — осторожно вставляет Шарлемань, — потому что он сознает, что над ним занесен дамоклов меч… Потому что знает, что с вами шутки плохи!..
— Ну что ж, война есть война. — Саид не ответил на улыбку. — Наше правосудие теперь строже, чем в мирное время. А государство жестче, оттого что несвободно. Вот если бы вам пришлось завоевывать диктатуру пролетариата в условиях войны, под перекрестным огнем врага, хоть и на собственной земле, то поглядел бы я…