Страница 3 из 40
Шарлемань возвращается домой. Назло надвигающейся старости он несет Берте украшение: сухой листик, легче филигранного серебра и дешевле, кстати. Берта прикрепит его к сумочке для газет с красной вышивкой или к календарю рядом с другими безделицами в том же духе, приколотыми там с незапамятных времен. Могучие плечи, подпирающие вот уже лет тридцать один из самых крупных заводов Франции, руки устрашающей силы, рост чуть не до потолка — тут дело не в ремесле, это семейное, все Валлесы такие, и отец его, и брат, горный мастер, — все это никогда не мешало ему делать трогательные подарки Берте. И не возраст виноват в недоразумениях, которые иногда возникают между ними. Просто нельзя начинать жизнь заново каждые пятнадцать лет. Это удается лишь раз… После его возвращения из плена они пережили новую весну, словно медовый месяц вернулся к ним. Конечно, тут и долгие холода сыграли свою роль. А теперь, когда Робер ушел от них, они опять остались вдвоем, точно молодожены в пятьдесят лет. У Робера началась своя жизнь, он учительствует, обзавелся своим домом неподалеку от них; и, хотя забот у них стало меньше, все же в их буднях словно дыра появилась. Вновь приходится начинать сначала. А может, это как раз и есть старость, когда нет забот о ребенке, его уроках, экзаменах, здоровье?.. Начинать сначала… Шарлемань вспоминает как однажды в первые годы после войны, в праздничный вечер четырнадцатого июля, он поехал с Бертой на маленьком мотоцикле по окрестным деревням. Повсюду на площадях гремели танцы. Они не стали танцевать, для них это все-таки уже было позади… Но самый воздух наполнял их радостью. Вот в такие-то ночи чаще всего происходят счастливые встречи. Слепой случай в эти ночи светлого праздничного веселья не столь уж слеп и не так случаен, и люди, танцующие на освещенных площадях и перекрестках, словно вслушиваются в окружающую их темноту. Их плечи и обнаженные руки блестят от дождя, ибо в этих местах четырнадцатого июля нередко идут дожди, короткие теплые Грозовые ливни, которые налетают ненадолго и как бы не всерьез. Люди вслушиваются в ночь, словно зная, что настоящий праздник не здесь, а где-то в ином месте. Но хотя в темноте ничего не видно и не слышно, она опьяняет каждого скрытой своей тайной. Около двух часов ночи — Шарлемань и Берта запомнили это и не раз потом вспоминали — они заметили на уединенной скамье, в стороне от танцующих, мужчину и Женщину лет семидесяти, которые сидели рядом, держась за руки. Праздничная сутолока издали отражалась в их влажных глазах. Шарлеманю и Берте не было в ту пору и сорока, и семидесятилетие казалось им еще далеким. Эта встреча и опечалила и тронула их. В эту ночь их влекло друг к другу сильнее, чем обычно, и они невольно думали и о грустных ласковых стариках, и о всех молодых парах, обнимавшихся на разогретой июлем земле…
Ждать осталось не так уж долго. С тех пор чувстве их почти не изменилось. Нужно только набраться сил и начать все сначала.
Как было бы пусто в доме и в жизни, если не уметь в нужный момент все начать снова, эта способность не раз выручала их… Как много людей не успевают спохватиться вовремя на жизненном повороте и упускают момент… Они чем-то увлекаются, чем-то заполняют свой досуг, не понимая, что все это лишь возмещение за утраченное. У каждого из друзей и товарищей Шарлеманя есть излюбленное занятие. Гаит занят своим садом и цветами, Норбер, хотя ему под тридцать, разводит голубей. У Марселя волкодав, правда, жена его очень уж неласкова…
Шарлемань снова останавливается посреди сада. Он смотрит на свои старые часы. Прогулка в Понпон-Финет заняла у него не больше пяти минут. Прежде чем уйти, он бросает взгляд на поселок со смутным чувством, словно ему впервые в жизни чего-то или кого-то недостает.
— Осторожно, нагни голову! — сказал Саид.
Шарлемань ожидал, что в бараке будет темно. И все же он удивлен: в бараке не темно, но он черный. Освещение делает его еще чернее, стены покрыты варом, свет мерцает на его затвердевших потеках и застывших каплях, на мягких стыках и узких бороздках между досками. Словом, помещение неприглядное, но чистое, хотя барак построен давно. Можно без опаски прислониться к стене. Даже капли вара давно уже засохли…
Примерно с месяц назад, дня за два до прогулки, между Шарлеманем и Марселем Менаром произошла беседа, с которой, кажется, все и началось.
— Не пойму, что с ними творится, — сказал Марсель. — С ними просто невозможно стало разговаривать!..
— По моим незаметно, — ответил Шарлемань. — Они по-прежнему здороваются.
— Да, приветливых лиц и «здравствуйте» сколько хочешь, а попробуй заговорить о чем-либо, кроме заводских дел, они тут же замыкаются на ключ!
— Иногда все дело в том, кто ими верховодит. Попадаются хорошие люди, но бывают и неважные, которые обо всех нас судят огулом.
— И тон у них стал прямо вызывающий, — говорит Марсель. — Можно подумать, будто они нарочно нарываются на неприятности! Уж ты мне поверь, они нас провоцируют!
— Надо и их понять, представь себя на их месте.
— А ну, иди-ка сюда, — спохватился Марсель. — Взгляни, что поймал мой бандит!..
Так он называет волкодава, своего любимца… Сколько ему нужно мяса каждый день! Куда больше, чем хозяину! Пусть обрезки, но обязательно свежие, понимаешь! Если мясо чуть попахивает, он морщит нос, идет на свое место и ложится. Да нет, он не злой, этого нельзя сказать. Конечно, он бросается на незнакомых и может укусить… Но у него это больше от избытка силы. Когда он кладет свои лапы на плечи ребятишкам — это он так играет, — те падают. Дети пугаются, а для него это игра…
— …Знаешь, какую крысу он поймал! Прямо целый кролик!
— В низине? — спросил Шарлемань.
— В том-то и дело, что не в низине, а у поворота речки. Вечером я вожу пса гулять туда вниз, где нет никого, где некого кусать. Ну, там уж он носится как бешеный, приходи как-нибудь посмотреть! Прыгает в кустах как сумасшедший. Представляешь, на цепи сидеть день-деньской! Он лезет в воду по самое пузо и, как увидит свое отражение, пугается и удирает, как будто сам от себя убегает… Так и бегает без конца, пока я ему не свистну. Но по приказу сразу возвращается.
Они добрались уже до двора Марселя в центре предместья. Крыса подвешена за лапы: она слегка раскачивается на жалобно визжащей проволоке, выглядывая из-за фланелевой рубашки, которая сохнет и надувается на ветру.
— А ну замолчи, брат! — приказывает Марсель.
Собака лает не на Шарлеманя, его она знает хорошо. Она лает из-за крысы, своей крысы, которую люди у нее отобрали. Марсель не дал псу никакой клички и большей частью говорит ему «брат». Когда-то Марсель воевал в Испании, и в этом есть что-то от испанской манеры обращения hombre.
Да, Марсель не соврал, крыса огромная, даже не верится, что такие существуют. Чтобы поверить, надо увидеть. Грязно-бурая, мокрая, со слипшейся шерстью, на шее кровь или, скорее, лиловатый кровоподтек.
— Она наверняка из Шельды, — заметил Шарлемань. — Я слыхал, что в реке водятся чудовищные черные крысы!.. Старик Иеремия однажды…
— Да, он мне рассказывал тоже. Правда, дохлые, они пухнут в воде и судить уже трудно. У плотины Четырех Львов попадаются дохлые псы величиной с теленка!
— Ты отдашь ее собаке?
— Ты что, рехнулся? Соседский мальчишка хочет отнести ее учителю в школу. Это все-таки диковина. Кроме того, она наверняка уже протухла. Знаешь, крыса защищалась, и они долго боролись в речке. Я не знал, в чем дело, иначе отогнал бы пса. Я даже боялся, как бы эта гадина его не укусила, потом могло быть худо. У этих чертей зубы ядовитые! Я всю собаку осмотрел: если бы ты ее видел: вся мокрая, в глине и в крысиной крови до самого носа! Но я все внимательно проверил, и морду и лапы, но не нашел ни единой царапины, верно, браток?
Он протягивает к собаке руку, чтобы погладить ее, но не достает до нее. Собака тоже потянулась к ласке, натягивая цепь…
— И действительно, страшно прикоснуться, — бормочет Шарлемань, пытаясь разжать зубы крысы обломком прищепки для белья, какие валяются во всех дворах.