Страница 20 из 40
Тогда он делает то, что хотел сделать сразу. Он распахивает полы пиджака, крепко обхватывает Соланж руками, ногами, падает вместе с ней на тротуар, в канаву, где, как назло, ни капли воды, катается по земле, натыкаясь на железную ограду палисадника Корнета, кричит вместе с нею, не отпуская ее. Прибегает растерянный Корнет, который сначала пытается оторвать их друг от друга, потом закутывает обоих в старое пожелтевшее пикейное покрывало…
Он как можно туже стягивает на них одеяло и катает их по земле. Наконец сбегаются со всех сторон люди на помощь…
Нейлон плавится, потрескивая, и прилипает к коже, как репей, как смола, он вонзается в тело, словно проволочная сетка в ствол дерева; можно подумать, будто огонь и черно-рыжий расплавленный нейлон вгрызаются в вены, проникают в кровь. Такова современная жизнь. Чем красивее, тем порочнее.
Этот алжирец был Мулуд.
Его приятель Норе одним из первых навестил его в больнице Сен-Венсен.
— Попросись у старого швейцара, — посоветовал ему Фернан, — я его знаю, он тебя пропустит.
Соланж тоже лежит в Сен-Венсене, в женском отделении.
— Ты понимаешь, — говорит Мулуд, пытаясь приподняться на кровати. — Я ведь хотел…
— Все прекрасно поняли, — отвечает Норе, — лежи спокойно.
Он протянул руку, чтобы подтолкнуть Мулуда обратно на подушку, но не прикоснулся к нему. Ожоги, даже под бинтами, как бы удерживают чужие руки на расстоянии, но и на расстоянии чувствуешь, как содрогается обожженная плоть и нервы от одной возможности прикосновения.
Сообщник и…
Все прекрасно поняли, что и Мулуд и Соланж не обгорели бы так сильно, если бы в воздухе не носился этот яд: бесконечные разговоры об алжирцах и о женщинах. Именно это заставило Мулуда заколебаться на мгновение. Именно это заставило Соланж бежать от него. Драгоценное время было потеряно.
Норе хорошо знает своего Мулуда. Он не раз дразнил его.
— Ты просто мальчишка! Боишься баб? Потому и не решаешься жениться…
Как-то раз они ехали вместе на площадке переполненного трамвая. Люди стояли в невероятной тесноте, прижавшись друг к другу. Застань их в этом положении какой-нибудь катаклизм, вроде последнего дня Помпеи, то через тысячу лет ни за что бы не понять, чем они тут занимались. Переплетенные, перепутанные руки, скрещенные, скрюченные ноги… Не говоря уже о тех, кто и вправду пользуется случаем. Мулуд стоял, плотно прижатый к какой-то женщине. Сначала Норе исподтишка посмеивался, глядя на товарища. Мулуд пытался отстраниться хоть немного, но в такой давке лучше было бы стоять тихо. Вскоре и женщина заметила, кто стоит позади нее. Как бы поняв его мысли, она тоже попыталась отодвинуться. Однако все усилия были тщетны, они были просто вдавлены один в другого… Через несколько минут какой-то тип в серой шляпе, пристроившийся на буфере вагона и потому слегка возвышавшийся над другими пассажирами, стал через головы приглядываться к тому, что происходило между женщиной и Мулудом… Вот тут Норе перестал смеяться. Он смотрел уже не на Мулуда, а на этого типа в шляпе. А на Мулуда хоть и не гляди: с их цветом кожи никогда не разберешь, краснеет человек или бледнеет… К счастью, женщина сошла через три остановки. Сразу стало легче дышать.
В другой раз, когда Норе кто-то задержал после смены, он сказал Мулуду: «Подожди меня на углу, я сейчас…» И вот когда он пришел на условленное место, он увидел, что Мулуд ждет его гораздо дальше, за поворотом. Дело в том, что на углу была баскетбольная площадка, где девчонки лет пятнадцати-шестнадцати играли на солнце. Голоногие, в красных и белых майках, с полосками кожи, проглядывавшими между шортами и майками, шумные, смеющиеся. Если бы нашелся предлог, Норе нарочно прогулялся бы с Мулудом обратно к площадке, чтобы посмотреть на его физиономию…
Но Мулуд понял. Когда они успели уже порядочно отойти, он сказал неожиданно, без всякой видимой связи с девчонками:
— Француз смотрит. С алжирцем же все наоборот: на него смотрят.
Происшествий Норе с Мулудом хватило бы на целый журнал. Вот еще одно: как-то сидит Норе в маленьком кабачке у входа на завод, у Мерлена. Входит Мулуд, по лицу видно, что ему не по себе.
— Вид у тебя — краше в гроб кладут! — говорит Норе. — Живот, что ли, болит?
— Отстань, Оноре, — ответил Мулуд.
— Ну, уж раз он меня величает полным именем, дело серьезное! Ну, что у тебя стряслось?
Мулуд не хотел говорить. Но потом все выяснилось. Когда Мулуд проезжал через проходную завода, ему навстречу выехали двое на велосипедах. Мулуд не мог посторониться в узком проходе, да и по всем правилам они должны были бы уступить ему дорогу. Оба типа разорались. А когда Мулуд был уже далеко, они вдогонку обозвали его цветным.
— Разве это мужчины, — сказал Мулуд, — ведь знают, что я не могу ничем ответить…
— А кто такие? — спросил Норе.
— Высокого я не знаю, — сказал свидетель, — а другой — Ти Моризе.
— Да, на Моризе это похоже! — говорит Эдуард Гаит, наливая себе джина в кофе и делая знак Мерлену, чтобы тот наполнил его рюмку — Моризе!.. Уж беднее его не найдется, ходит оборванный! И вместо того, чтобы обвинять тех, кто стоит выше его, он ищет виноватых среди тех, кто еще более обездолен, чем он сам! Но найти такого трудно! И он воображает, будто ему прибавится чести, если он кого-нибудь обругает!
Повернувшись к Мулуду, Гаит добавил:
— Тебя или кого другого, ему все равно, кто под руку попадется.
— Не стоит обращать на него внимание, — сказал Норе. — Такое ничтожество! Он и сам не соображает, что делает.
Да, уж если бы за него взялся Норе… Только пальцем бы тронул, и от того мокрое место осталось бы.
Назавтра Норе выяснил, кто был второй. Он оказался не чернорабочим, как Моризе, а слесарем-инструментальщиком. Самый обыкновенный парень. Еще не зная, что он за человек и в каком профсоюзе состоит, Норе отправился искать его.
— Послушай-ка! Твое счастье, что при моих кулаках я не стану с тобой связываться, но ты возьмешь свои слова обратно. Те, что ты сказал моему товарищу…
Он вспомнил, как Пьер Вандам умудрился сломать мизинец Раулю Пету, когда давал ему подзатыльник. Он задел мизинец рукавом. Тяжба тянулась три года и стоила Пьеру бешеных денег.
Парень решил было отшутиться и увильнуть, но Норе спокойно и осторожно сгреб его за шиворот и пригнул его голову книзу.
На шпале между рельсами лежал похожий на черное мыло кусок тавота, величиной с кулак.
— Возьмешь свои слова обратно, или я ткну тебя туда носом! — И Норе добавил: — Как кошку! В ее же дерьмо!
Кто-то хотел вступиться, но ему сказали:
— Не лезь, они мужчины, сами разберутся!
— Никому не советую вмешиваться! — сквозь зубы процедил Норе. — Ну, ты! Гадюка!
— Я беру свои слова обратно! — просипел тот, когда нос его был уже в двух дюймах от шпалы.
— Скажи: больше этого говорить не буду!
Норе помолодел на двадцать лет, ему кажется, будто он все еще школьник и наводит в классе свои порядки.
— Больше этого говорить не буду!
— Ладно! — сказал Норе, делая вид, что отпускает его. — И все-таки ты у меня свое получишь, трепло!
Он вдавливает его лицо в тавот и несколько раз тычет его носом в жирную темную массу.
— А теперь катись!
Все же ему не удалось сдержаться до конца. Вместо того чтобы просто отпустить парня, когда тот, слегка пошатываясь, выпрямился, Норе резким пинком в зад сбил его с ног. К счастью, кто-то стоял рядом и подхватил парня, не дав ему удариться головой. На мгновение Норе испугался, чувствуя, что пересолил. Но тут же забыл об этом, взглянув на перепачканное лицо своей жертвы с жирной каплей на носу.
— Ты где пропадал? — спросил Мулуд, когда Норе вернулся.
— Тебя не касается! — ответил Норе. — Каждый пасет своих коров.
Немцы…
Эктор тоже зашел к Мулуду, после того как проведал дочь. А уж об алжирцах и говорить нечего, идут один за другим, скоро выстроится очередь у дверей… «Ты знал, что я обязательно приду?» — спрашивает Норе. Эктор сказал, что Соланж еще сильнее обожжена, чем Мулуд. Она чуть не умерла. К счастью, лицо не тронуто. А у Мулуда наоборот: пострадало больше всего лицо и левая рука, которая лежит теперь поверх одеяла с той стороны, где сидит Норе.