Моя сумма рерум

Универсум, summa rerum — «совокупность всего», объектов и явлений в их общем целом, объективная реальность во времени и пространстве.

Вселенная, несомненно, бесконечна и в тоже время она конечна, потому что если ты умираешь, то больше нет никакой вселенной. Ни в астрономическом её понимании, ни в каком. Это как если вечером в комнате внезапно выключить свет. Только что всё вокруг было и раз — исчезло в один миг. Поэтому вселенная живет, растет, развивается и заканчивается только вместе с тобой. Она, одна единственная система — твоя собственная: с твоими родителями, твоими друзьями, твоими девчонками, твоими мыслями и твоими чувствами. В ней всё особенное и неповторимое, так что никаких критериев «нормальности» или «правильности» попросту быть не может.

Ведь существует великое множество других систем, наверное, столько же, сколько людей на земле. И все эти микрокосмосы то и дело встречаются, пересекаются, взаимодействуют.

Вселенная растет во времени и пространстве, каждую секунду в ней появляется нечто новое: тёмная энергия, черные дыры, белые карлики, новорожденная или угасающая звезда, добро, зло, правда, ложь, любовь и нелюбовь — бесконечное количество вещей, которые наполняют твою вселенную.

На следующий день после пожара мы с Дятлом слегли с температурой.

«Наверное распарились, — сказала бабушка, — а потом без шапки пошли». Про пожар никто не знал до тех пор, пока папа не увидел в новостях Дятла на фоне пылающей высотки. И в этот раз влетело именно ему, причем сильно, хотя я сразу сказал, что мы вместе были. Но меня они ни разу не упрекнули, вероятно, потому что давая это своё интервью, Дятел ни много ни мало сказанул, что из пожара его спас брат. Приятно, конечно, но уж как-то очень пафосно.

Приехала мама. Зашла ко мне, села на кровать и давай твердить, что, мол, она не права, и что хотела, как лучше, а потом взяла и принялась просить прощения за то, что повела себя эгоистично и обо мне совсем не подумала. Это было очень чудно и даже неприятно. От такого признания моё самолюбие ничуть не потешилось, просто стало очень жалко её. По-нормальному жалко, по-хорошему. Ведь я тоже не хотел о ней думать и понимать. Я тоже вел себя эгоистично. Даже очень.

Одним словом, мы помирились. Совсем помирились, без всяких «но» и натянутостей. Потому что я честно рассказал, как хотел стать плохим ей назло. Мама очень смеялась и сказала, что у меня всё равно бы ничего не вышло, потому что во мне есть «правильный стержень» и голова на плечах, и если бы она не была во мне уверена, никогда не отпустила бы из дома.

За время болезни Дятел полностью вынес мне мозг своей математикой, однако, вернувшись в школу, исправить злосчастную двойку всё же удалось.

Шурочкина, не смотря на то, что Лёха послал их всех, заявление забрала. Зато Нинка выложила в Инсту те фотки с ЛЭП, где парни втроем стоя на ледяном ноябрьском ветру в одних трусах позировали ей под дулом пистолета, и такого успеха, по её словам, не было даже у календаря с обнаженными французскими пожарными.

Зоина мама пошла к юристам и выяснилось, что Дяде Гене она ничего не должна, потому что никаких нотариальных бумаг на тему выплат долга у них оформлено не было. Смурфика так и не нашли. Лёха сказал, что не видел, как он выходил из Башни, наверное, выскочил, когда уже суматоха с пожаром началась.

О дальнейшей судьбе близняшек я тоже не знал. Но пока во время болезни скучал дома, поднялся к Вениамину Германовичу, и показал Джейн рисунок Яны. Джейн долго и внимательно его разглядывала, а потом сказала, что он очень крутой и попросила посмотреть другие рисунки. Я ответил, что других нет, и автора тоже, и что я сам не знаю, зачем принес его.

Яров зашел ко мне через два дня после происшествия в Башне. Я очень обрадовался, увидев его. Тифон и Зоя были ещё в больнице. С ними было всё в порядке, если не считать сломанных рёбер и каких-то незначительных ожогов у Трифонова, и в конце недели обоих должны были выписать.

Я велел Дятлу отвлечь бабушку на кухне, чтобы не приставала к Ярославу с расспросами. Хотя, на самом деле, хотел, чтобы это она отвлекла Дятла, так как чувствовал, что разговор намечается серьёзный.

Мы прошли в гостиную. Я усадил его на папин диван, а сам устроился в кресле напротив. От чая он отказался, и когда мы просто так сели друг напротив друга возникла странная пауза неловкости, будто мы совсем чужие люди и не знаем о чём говорить.

Лицо у него было печальное, глаза опущены в пол, тёмные брови нахмурены, руки сосредоточенно сцеплены в замок.

— У меня к тебе большая просьба. Но я не собираюсь брать с тебя обещание, что ты её обязательно выполнишь. Просто, если получится, будет очень круто.

— Хорошо, — сказал я. — Если получится, обязательно сделаю.

Ясное декабрьское солнце светило прямо в окно. Его лучи проникали сквозь белый кружевной тюль, между золотистыми шторами и ложились бледно-желтой дорожкой на ковер. С кресла была видна узкая полоса голубого неба. С кухни доносились оживленные голоса и звон посуды.

— Был сейчас у Трифонова в больнице.

— И как он?

— А что ему сделается? Терминаторы регенерируют со страшной скоростью.

— Расскажи, что у вас там на крыше произошло.

— Ничего интересного, — Ярик неопределенно пожал плечами, и я понял, что ему не очень приятно об этом вспоминать. — Сначала ругались, затем он меня ударил и хотел насильно поднять наверх, но сорвался, придурок, и мне пришлось его самого затаскивать на стрелу. А что ещё оставалось? Мне эти его жертвы нафиг не нужны. Хуже всего было то, что я думал, что мы надышимся гарью и заснем, но он-то отключился, а я нифига. Наверное, выспался до этого. Думаешь, приятно видеть, как ботинки плавиться начинают? Трифонов, знаешь, что сказал? Что теперь точно пожарным станет.

Ярик довольно усмехнулся.

— Я же говорил, что его энергию нужно в горячие точки направлять. Он, как мой папаша… Собственно по этому поводу я к тебе и пришел. Специально в больницу ходил, хотел ему сказать, но не получилось. Мы с матерью завтра в Израиль уезжаем, повторно её оперировать. Надежды мало, но, говорят, медицина там творит чудеса. Кто знает, может, больше не увидимся. А дело так и осталось незакрытое.

— То, из-за которого вы поссорились?

— Оно. Ну, почти. Меня раньше это очень сильно напрягало. А теперь, как мать заболела, понял, что нужно расставить все точки. Ты уж извини, я ни с кем про это не говорил. Поэтому даже не знаю с чего начать. Короче, мой отец… Мой папаша, он, — Яров запнулся, помолчал, посмотрел по сторонам, как бы подбирая слова. — Он учился в нашей школе. И мама тоже. В параллельном классе. Они с девятого класса встречаться начали.

Яров помялся, помолчал, точно всё ещё не решаясь, и я кивнул, показывая, что внимательно слушаю.

— Короче, у моего отца в выпускном классе любовь случилась. Такая, типа «до гроба». Да, всё правильно, встречался он с мамой, а «до гроба» — это отдельно. Не удивляйся, мой папаша всегда впереди всех. Это во всем так. В общем, он с молоденькой училкой замутил. Не слабо, да?

На кухне, что-то звонко упало и покатилось. Ярик помолчал.

— Ну, в итоге все про это узнали, скандал был, её из школы поперли. А отец всё равно ещё года два продолжал с ней встречаться. Жениться собрался, а она на шесть лет старше его. Ну, понятное дело, бабушка с дедушкой были в шоке от всех этих отношений. Дедушка же генерал у меня. Он сразу сказал, что училка специально из-за денег отца разводила. Зато маму мою они всегда любили и знали, что она приличная, из хорошей семьи и уже тогда отцу в рот смотрела. Даже когда он с той женщиной встречался, всё ждала, что бросит её. Но он не бросал.

В общем, бабушка пошла к учительнице и, чтобы она отвалила, наврала, что мама моя беременная, и отец на ней жениться должен. Ну и после этого как-то там всё закрутилось, училка отца послала, и он реально женился на маме, потому что дедушка уж очень переживал за семейную репутацию.