Медальон Великой княжны

– А ты че, правда царя видал? – впервые с начала разговора оживился Павел, даже садясь на лавке от любопытства.

– А то! Видал, – снова кривовато заухмылялся Ванька. – Еще и не раз.

– И чего, какой он из себя?

– Да, такой какой-то, – пожал плечами Ванька, – обыкновенный. С тебя, наверное, будет, с бородой, усами, как на фотографиях. Несолидный какой-то. Говорит тихо, ходит в простой гимнастерке, в сапогах стоптанных, никакой важности. А вот царица, та да, – с уважением добавил Ванька. – Та во такая вся, – показал он непонятное руками. – Прямая вся, высокая, как глянет, так сердце в пятки. Ну, чистая царица! Хоть и старая уже. И голос у нее, и манеры важные, хотя мы ее и редко видим, у себя все сидит с мигренью какой-то. Доктор возле нее так и вьется. А еще с ними великая княжна приехала, тоже бывшая. Мария. Ну, я тебе скажу, брат… – мечтательно закатил глаза Ванька.

– Что, красивая? – Еще больше заволновался Павел.

– Ужас до чего. Вся из себя ладная, высокая, румяная, глазищи – во! И с нами не задирается. Когда их с Николашкой гулять водят…

– С кем?

– С царем бывшим. Это у нас так в охране его называют. Ну, всякие там, за глаза, конечно. А так Николай Александрович. Гражданин Романов, – объяснял Ванька, жутко гордый своей осведомленностью в столь важных и секретных вещах. – Только ты это, – спохватился он, – это все секретно! Я тебе только потому рассказываю, что в охрану зову. У нас там знаешь кто главный? Авдеев, слесарь с нашего Злоказовского. Помнишь его?

– Помню. Дрянь-человек, – сплюнул на пол Пашка, снова теряя интерес к делу.

– Ты давай не заговаривайся! Он теперь знаешь, о-го-го, – остановил его Ванька. – И вообще. Харчи, довольствие денежное – что надо, и работа не пыльная. А обстановка вокруг города сам знаешь. Так что проявляй свою пролетарскую сознательность и не выкобенивайся.

Так Павлуха, Павел Михайлович Лушин, оказался в том самом доме особого назначения. Приземистом, двухэтажном, похожем на лабаз каменном доме, стоявшем на углу Вознесенского проспекта и Вознесенского переулка.

– Из наших, говоришь, заводских? – С прищуром разглядывал его Авдеев при первой встрече. Неряшливый, с помятым лицом и красными мутноватыми глазами, но важной неспешностью в голосе и солидной основательностью в движениях. – Кого охранять будем, знаешь?

– Знаю, – с вызовом и неприязнью глядя на Авдеева, протянул Павлуха.

– То-то. К городу рвутся чешские соединения, белогвардейская контра наступает, да и у нас тут не все спокойно. Революционные массы требуют казни тирана, а бывшие царские прихвостни плетут заговоры по его освобождению. – Подняв вверх чумазый указательный палец, разглагольствовал Авдеев, пока Павлуха с тоской разглядывал заплеванную, с неубранной кроватью в углу, с заставленным всяким хламом и объедками столом комендантскую. – Так что, товарищ Лушин, готовы вы в этот опасный момент взять на себя пролетарскую ответственность за судьбу кровавых злодеев, пивших долгие годы народную кровь?

– Готов. А жить где придется, здеся али на квартире? – почесав за ухом без всякого осознания момента, спросил Павлуха. Не любил он этой трепотни. Вот не любил, и баста. Потому и на митинги не ходил, устал от горлопанов. Сперва, конечно, нравилось, даже дух захватывало, до чего говорят смело да бойко, а потом наскучило. И сейчас стоял и от скуки заусенец отгрызал.

– Ладно, – солидно кивнул Авдеев. – Жить будешь напротив, на казенной квартире. Выдайте бойцу оружие и обмундирование да покажите здеся все. А уж на дежурство завтра заступишь. Сегодня у нас день важный, – напоследок заметил Авдеев и махнул рукой, чтоб убирались, значит.

– Мошкин, Василий Прокопович, заместитель коменданта, – протягивая руку, представился невысокий крепенький мужичонка в черной кожанке, ждавший их в коридоре. – Пойдем, покажу, что ли. Тута за энтой вот дверью семейство обретается. Здеся, значит, комендант. Ну, ты видал уже. Рядом караульная. А здеся знаешь что? – хитро сощурив глаз, спросил у Павлухи Мошкин. – Ватерклозет.

И убедившись по Павлухиному невыразительному лицу, что тот ни хрена не понял, пояснил.

– Уборная барская. Загляни, небось не видал такого. – И он широко распахнул дверь.

Павлуха такого и впрямь не видал. Все в белом кафеле, посреди комнаты ваза белая, а в сторонке такое же белоснежное корыто и краники к нему, видно, чтоб воду подавать. Это Павлуха сообразил.

– А посудина эта белая для чего? – чуть смущаясь, спросил он, тыкая в сторону ватерклозета.

– Хм, – довольно ощерился Мошкин. – Уборная и есть. Сюда, значит, дела делаешь, а потом вот дергаешь, – он дернул за цепочку, и самым неожиданным образом откуда непонятно с громким журчанием выплеснулась вода. – О буржуйские замашки! Теперя сюда все ходют – и караул, и семейство. Все равны. А тута они моются, – указал он уже без всякого интереса на ванну и снова вышел на лестницу.

– На первом этаже караул живет. Латыши. Ты будешь напротив квартировать, в доме Попова, вона через улицу. Скороходов, покажешь. – Ванька согласно кивнул. – Вот так, – спускаясь по лестнице мимо вооруженных винтовками и гранатами часовых, – продолжал Мошкин. – С ребятами завтрева познакомишься, а переезжать надо сегодня. Ладно, бывай. Проводите до ворот, и чтоб у меня! – грозно рыкнул он на прощание.

– Ну чего, как? – тихонько спросил Ванька, когда они вышли на улицу.

– А чего Авдеев про важный день говорил, чего у них там сегодня? – с любопытством спросил Павлуха, разглядывая с улицы высоченный дощатый забор, недавно возведенный вокруг дома.

– Да говорил же я тебе: дочери ихние приезжают и наследник, – тихонько тянул Скороходов Павлуху прочь от дома. – Ты давай перебирайся сегодня, а я тебе комнату покажу пока. Со мной жить будешь. Комната хорошая, окнами прямо на дом выходит, и до службы опять же два шага. Самое главное в нашем деле – это по городу не болтать. И вообще, пореже отлучаться. А то небось знаешь, что такое ЧК?

– Знаю небось, – передразнил его Павлуха, моментально теряя интерес к дому.

– Но ты не дрейфь!

Не спалось Павлухе в эту тревожную майскую ночь, наполненную сырой свежестью тающих снегов, пронзительную вздохами и стонами ветра в голых деревьях под окном. Все вертелся он на кровати, прислушиваясь к шорохам, скрипам незнакомого дома, к едва слышному похрапыванию приятеля своего Ваньки Скороходова. Не спалось ему от непривычности места и от жуткого любопытства. Как оно там, в Ипатьевском доме? Спят ли?

Княжны приехали вчера ближе к полудню, он как раз вещички свои в дом Попова перетаскивал. Его, правда, задержали на углу, пока они из пролеток не выгрузились, но он все ж хоть и издали, но поглядел. Хм. Барышни как барышни, одеты скромно, и наследника видел как на руках несли. А завтра его первое дежурство. Павел еще раз перевернулся с боку на бок, тихонько приподнял занавесочку, крохотную такую щелочку сделал и сразу же опустил. Вокруг того дома вдоль забора чуть не кажный метр по часовому с ружьем и бомбой. А ну как метнет? Ванька говорил, что приказы у них самые строгие: чуть что – сразу огонь. А в доме все одно, окон не видно, да и замазаны они известью, чтобы пленники в окна не пялились и на них чтобы не таращились. Хотя куда там, за таким-то забором?

И заснул он крепким, молодым сном, отложив до утра все волнения и заботы.

Из дневника Николая II:

«10 мая. Четверг.

Утром нам в течение одного часа последовательно объявляли, что дети в нескольких часах от города, затем, что они приехали на станцию, и, наконец, что они прибыли к дому, хотя их поезд стоял здесь с 2 часов ночи! Огромная радость была увидеть их снова и обнять после четырехнедельной разлуки и неопределенности. Взаимным расспросам и ответам не было конца. Очень мало писем дошло до них и от них. Много они, бедные, перетерпели нравственного страдания и в Тобольске, и в течение трехдневного пути. За ночь выпал снег и лежал целый день. Днем вышли минут на 20 в сад, было холодно и отчаянно грязно. До ночи ожидали привоза с вокзала кроватей и нужных вещей, но напрасно, и всем дочерям пришлось спать на полу. Алексей ночевал на койке Марии. Вечером, как нарочно, он ушиб себе колено и всю ночь сильно страдал и мешал нам спать».