Страница 16 из 17
Так я вышел на пенсию, и в 2004 году мне исполнился шестьдесят один год. Моему учителю, когда он умер, было на три года меньше. Не то чтобы мой возраст тяготил меня и я хотел бы немедленно с собой покончить! Но я не видел необходимости жить, утратив разум. Я знал, что мой собственный запах не улучшался пропорционально продолжительности моей жизни. Поэтому я стал жить в ожидании смерти.
Это быстрый процесс. Утром вы просыпаетесь и обнаруживаете, что у вас пропал аппетит, вы машинально что-то делаете, как девочка, у которой, когда я был маленьким, по небрежности сползал чулок. Вы едите позже, чем обычно, и с трудом заканчиваете блюдо. Мало спите и, ложась спать, боитесь бессонницы. Отсюда усталость. Но вам хочется хорошо пахнуть, как известная модель. И даже лучше, как избранные… И запах появляется. Единственно желанный запах! Это уже не запах приглашаемых дам с обслюнявленными лонами, не сокровенный мед! Уже не мускус исходит от моей кожи, не запах моих гостий и рекламодательниц! Это исходит изнутри, из глубины моего «я», вначале как тихий шепот, как след на поверхности земли.
XXXI
Когда я вошел в дом священника к отцу Бийару, он сидел за столом, занимаясь повседневными делами аббатства, как некогда аббат Нуарэ, улыбавшийся с фотографии, висевшей на стене.
— Вы хотите задать мне тот же вопрос, что и вчера, — подтрунивал надо мной отец Бийар. — И что позавчера. И что на прошлой неделе. Ну так что?
— Святой отец, чем от меня пахнет?
— Ничем, сын мой, вы ничем не пахнете.
— Святой отец, это не ответ. Это несерьезно. Вы даже не понюхали меня.
Святой отец засмеялся и встал.
— Тогда подойдите ко мне, сын мой. Вот так. Еще ближе. Теперь вы не станете говорить, что…
Отец Бийар втянул носом, как будто нюхал блюдо.
— Ну что, святой отец?
— Ничего. От вас не пахнет или, если хотите, совсем не пахнет, а если вы хотите знать больше, то от вас хорошо пахнет, от вас пахнет чистотой, свежестью, сын мой.
— А можно сказать, что я пахну как правоверный?
— Если для вас это важно, то можно и так сказать.
— А можно ли говорить… о святости?
— Затрудняюсь ответить, сын мой. Во-первых, не мне это решать. И мне не хотелось бы, чтобы вы впали в грех гордыни.
— Но у святых нет гордыни.
— Вы действительно являетесь примером воздержания, самоотверженности и уединения. Ваша единственная забота — наш приход. Конечно, конечно. Подойдите ко мне, я еще раз проверю!
Я подхожу, дотрагиваюсь до священника, и мне кажется, что у него довольно приятный запах — запах земли, крытого гумна, мешка с картошкой. Теперь я стою настолько близко к нему, что касаюсь его живота и плеч.
— Ну что, святой отец, чем от меня пахнет?
Он глубоко вдыхает меня.
— Да-да, — говорит он. — Да.
Он настойчиво повторял «да». Потом помолчал и почти детским голосом сказал:
— Будьте покойны, мой дорогой друг. Чем от вас пахнет? Благоуханием правоверных. Но, как говорил святой Павел, «нет праведного ни одного».
XXXII
Я дошел до того момента своей жизни и, конечно же, своего рассказа, когда мне претит рассказывать об эпизоде, после которого мое безмятежное спокойствие, мои каникулы, как мне нравилось называть их в последнее время, едва не уступили место тревоге и отвращению.
Все произошло в «Счастливом мгновении». Это недавний случай, сейчас январь 2004 года, а это произошло в сентябре. После того как следствие по поводу мясной лавки закончилось, я долго избегал Марии Елены, боясь ее сексуального запаха, который околдовывал меня. Я был начеку и боялся, что барышня разыскивает меня, чтобы возобновить свои пакости, которые, насколько мне было известно, она обожала; и, возможно, чтобы втянуть меня в очередную грязную историю, из которой я уже так просто не выпутаюсь.
Я тщательно осматривал городские улицы, прежде чем пройти по ним, временно отключил свой телефон, всматривался сквозь витрины внутрь магазинов, прежде чем войти туда. Я боялся, что она будет искать меня в церкви. Пройдя паперть, я прятался за колоннами притвора, рассматривая ряды кресел, хоры, галерею, окружавшую их, затем рассеянно приоткрывал шторку исповедальни, чтобы убедиться, что моя старая сообщница не подстерегает меня.
Вы, конечно, поняли, что своим нежеланием видеть ее я пытался побороть нарастающее влечение, которое снова испытывал к ней. Воспоминание о ней неотступно преследовало меня разными ароматическими, пикантными, тягучими запахами, и я сгорал от возбуждения и наслаждения: я видел, как она извивается, влечет к себе, млеет от своих запахов. Я мысленно видел ее на кожаной кровати в Мейонна́, возбужденную и приподнимающуюся навстречу моему языку и губам, с раздвинутыми ногами на подлокотниках церковного кресла. Это последнее видение преследовало меня. Я не люблю страдать. Как отделаться от этих видений, которые так тяжело переносить, не поддавшись на их призыв?
Мне помог случай. Я покупал какую-то мелочь в аптеке Жаки́ Кулонжа, нашего старого товарища по театру, удивляясь, как сильно постарел бедный Жаки́ за последнее время. Стоя в белом халате, совершенно больной, сгорбленный и высохший, он спрашивал меня, не болен ли он раком или какой-нибудь другой болезнью, предвещающей скорый конец, как вдруг дверь аптеки зазвенела. Сильный аромат корицы предшествовал появлению мадемуазель Руиз, которая поспешила обнять Жаки́ и меня. Когда мы вышли из аптеки, она сказала: «Наконец-то ты мне попался!»
Она искала меня в городе, звонила, но не писала писем, — «ты знаешь, что я ненавижу писать». Короче, я был здесь, в ее распоряжении, и на этот раз, сказала она прямо, мне от нее не сбежать!
Я и не пытался бежать. В это теплое и ясное сентябрьское утро, как некогда в Мейонна́, а с тех пор прошла вечность, средь бела дня я последовал за ней по ее приказу в «Счастливое мгновение», дверь за нами закрылась, и она приклеила на прилавок записку: «Закрыто, инвентаризация».
Спустя три часа я вышел оттуда, насытившись, пропитавшись запахами, источая ее благоухание, как сосуд с миром в Реймсе для помазания французских королей.
Мы договорились встретиться через четыре дня, в субботу, поздно ночью, и я предусмотрительно добился, чтобы это было не раньше часа ночи. Она дала мне инструкции: я должен был войти без стука, решетчатая калитка будет открыта, мне надо будет только закрыть ее за собой на замок. Весь день в субботу я сгорал от возбуждения от предстоящей встречи, и мне пришлось выйти на улицу незадолго до полуночи, чтобы обмануть снедавшее меня нетерпение. В городе было пустынно. Ни души. В час я осторожно открыл дверь бутика и вошел, убедившись, что на улице меня никто не видел. Хорошее время для ароматов. Я прошел по пустому бутику, освещенному розовым торшером. Но что… что за странная вонь доносилась из приоткрытой комнаты в глубине — так воняет лиса, раздавленная на дороге.
Оцепенев, я на мгновение остановился, готовясь к худшему. Наверное, у ужаса есть градации, о которых тогда еще я не знал. Теперь меня толкал туда страх, мне надо было посмотреть, воочию убедиться в том, о чем сообщал мне мой нос. Смерть. Разлагающаяся плоть. Все безобразные признаки распада жалкой смердящей плоти.
И я не был разочарован. На пеньковой веревке, привязанной к потолочной балке, очень низко висела совершенно голая Мария Елена Руиз, удавившаяся, как крыса. Прекрасная хозяйка бутика повесилась! Ее язык, распухший, как черная железа, свисал из почерневшего, покрытого пеной рта. Шея распухла, живот надулся, бедра и ноги раздулись, почернели, над коленками были гнойные нарывы, из покрасневшей, одеревеневшей вагины тянулся мокрый след, застывший на липких ляжках. И эта абсолютная, последняя и проклятая мерзость, облепленная молчаливым роем мух, источала миазмы, сквозь которые ухмылялся ад, потребовавший себе эту смерть.
Я действовал быстро. Меня не должны были здесь видеть. Ведь меня здесь и не было. В бутике я ни к чему не прикасался. Когда я вошел, то толкнул дверь локтем или предплечьем, так что там тоже нет отпечатков. Дождя нет, на улице чисто, нет ни грязи, ни пыли, я убедился, что от моего визита и от моего веса не осталось никаких следов. Впрочем, я ничего не вешу. Это тело повесившейся весит, ее порочность на конце веревки и ее ужасный запах!