Убить Голиафа

Я дотронулся до руки Лены, потом взял её руку в свою. Ничего. Пусто. Даже тело не отозвалось. Я не реагировал на Лену ни как на близкого человека, ни как мужчина на женщину.

Лена поняла мой жест, как приглашение, и, наклонившись надо мной, прильнула своими губами к моим. Её распущенные до плеч белокурые волосы коснулись моих щёк. Моё тело слегка отозвалось неким намёком на возбуждение, который быстро ускользнул от меня. Этот поцелуй и мимолётное возбуждение также не помогли мне вспомнить свои чувства к этой женщине, которые были отчётливо видны на видео и которые я явно испытывал когда-то. Она всё поняла.

– Ты вспомнишь, ты обязательно вспомнишь, – пообещала она мне и вылетела из комнаты, в своём бегстве скрывая слёзы. Я ничем не мог ей помочь.

Профессор Голиков навещал меня каждый день, как и обещал. Однажды он привёз с собой специалиста по памяти, академика Виктора Эдуардовича Зимницкого. Из его консультации я понял, что случай со мной – нетипичный. Потеря памяти – выборочная, как будто кто-то взял и стёр мою личную историю и то, что с ней связано: людей, которых знал, отношения и чувства, места, где побывал. А также все те знания, которые могли бы мне напомнить что-то, явиться якорями для моей памяти.

Всё остальное я более-менее помню, а если и забыл, то очень быстро выучиваю заново. Вот только свою жизненную историю легко выучить никак не удаётся: события запоминаю, но не вспоминаю. Переживания, эмоции, чувства – всё это осталось только в фото– и видеоархиве. Впрочем, академик Зимницкий обещал заняться восстановлением моей памяти самыми разными методами: от медикаментозных до гипнотического транса. И сдержал своё слово: лекарств стало больше, и уже на следующий день он провёл со мной первый сеанс гипноза. Что я говорил под гипнозом, – не помню. Виктор Эдуардович же заявил, что поломка произошла на очень глубоком уровне, и даже гипноз не помог мне что-либо вспомнить. Последующие ежедневные сеансы также ни к чему не привели. Однако наше общение было не совсем пустым.

Академик Зимницкий оказался очень интересным и многосторонним человеком. Вскоре мы с ним, если не подружились, то стали хорошими собеседниками. Точнее, говорил обычно он, я слушал. Таким образом, мы «обсуждали» проблемы науки в целом и медицины в частности. Эта тема заинтересовала меня. По-видимому, мой брат-близнец, тоже академик, привил мне любовь к подобным разговорам. Много рассказывал Виктор Эдуардович и о феномене памяти, психике, психиатрии. Одним словом, общение с ним стало для меня настоящим праздником, отвлекающим от темноты забвения и неудачных потуг что-либо вспомнить.

Впрочем, интересной собеседницей оказалась и моя мама – Анна Андреевна. От неё я узнал многое не только о своей прошлой жизни, но и о ситуации в стране, правительстве, президенте. Она рассказывала мне о людях, которых знала сама, и которых знает вся страна. То, как она это делала, не было скучным. Наоборот, её слова, сдобренные метким, но не злым, юмором, живыми примерами из жизни, которые она сопровождала обильной мимикой, и чувство такта, которое помогало ей вовремя понять, что я устал, и нуждаюсь либо в переключении, либо в отдыхе, – всё это делало наше общение не тягостным для меня. Напротив, я даже ждал, когда она придёт и устроится в кресле рядом с кроватью, которое появилось в тот же день, как я очнулся.

Общение же с женой Леной не доставляло мне той же радости, что и общение с мамой. Вроде бы и темы для разговоров те же. Но присутствием этой женщины я тяготился. И, по-моему, она это почувствовала. Во всяком случае, дольше получаса в день у моей кровати ни разу не задержалась.

Зато другая женщина, доктор-реаниматолог Светлана Геннадьевна, оказалась настоящей находкой для меня. Она находилась в соседней комнате каждый день, оставляя свой пост только на ночь под присмотром молодого доктора Григория, о котором мне трудно что-либо сказать, так как утром он исчезал, а по ночам я хорошо сплю. Светлана, или Света (так я её стал называть с первого же к ней обращения, чему она, естественно, не противилась), приходила ко мне по первому зову, стоило только на кнопочку на пульте нажать. Звать же я старался её почаще. Правда, только тогда, когда у меня никого не было. Собеседником она оказалась так себе, или мне просто не удалось её разговорить. Чёткие, однозначные ответы, – и всё. То ли она побаивалась со мной разговаривать, то ли ей это было запрещено. Других причин я не увидел, потому что эта женщина не была «блондинкой», интеллект у неё на лице, да и оказалась она не много, не мало – доктором медицинских наук. Как я понял, к олигарху без чина не допускают.

Несмотря на то, что пространного разговора не получалось, я просил её посидеть в кресле рядом с кроватью, придумав, что мне так спокойнее. Впрочем, мне так действительно было спокойнее. Она читала, несколько раз даже вязала – я был согласен на всё, лишь бы была рядом. Её присутствие явилось хорошим успокоительным средством для меня, мне нравилось смотреть на неё, чувствовать её присутствие. Я понял, что влюбляюсь в эту женщину.

Виктория Сергеевна – доктор, которая рыдала, когда поняла, что я потерял память, куда-то подевалась ещё в первую неделю после моего пробуждения. Когда я спросил Светлану, куда она пропала, то услышал, что Виктория Сергеевна уволилась, подробностей она не знает.

Несколько раз в день ко мне заходил Виктор – начальник моей службы безопасности. Он тоже вспоминал разные случаи из жизни, в которых мы оба были действующими лицами. Истории часто детективные, интересные, но не больше. Я их узнавал заново.

Так я узнал, что когда-то, ещё в начале девяностых, когда отец набирал охрану, Виктор пришёл к нам сначала как телохранитель отца. Но очень скоро я понял, что он не только хороший телохранитель, но и замечательный охотник. Охота же была моим большим увлечением и одним из немногих пунктов, которые делали нас с братом не совсем одинаковыми, потому что тот был настоящим пацифистом. Как только я осознал, что нашёл близкую душу, то сразу вытребовал Виктора в свои телохранители. Взамен я отдал отцу одного из своих охранников – огромного и всегда невозмутимого бывшего спортсмена-самбиста Джона, которому имя Джон шло гораздо больше, чем чуть ли не ласковое Женя, данное ему при рождении, и которым его никто не называл.

На охоте Виктор заменил собой недостающего мне и не желающего убивать живых существ брата, с которым мы, как истинные близнецы, по жизни были почти неразлучны. Во всяком случае, до последней его женитьбы, когда жена, а затем и ребёнок, заняли его время настолько, что мы стали видеться не чаще раза в неделю.

После смерти отца в моей армии охранников прибыло: в неё опять вернулся Джон. И хотя он уже давно не молод, под его охраной я всегда чувствовал себя в безопасности. Так сказал Виктор, знакомя меня с телохранителями, которые знали меня, но которых не знал я. Джон, как и ещё один мой телохранитель – Сергей, высокий красивый мужчина, постоянно живут в доме, практически не покидая его. У них нет ни семей, ни близких. Как выразился Джон однажды:

– Вы, Олег Петрович, да Анна Андреевна – моё всё. Почти вся жизнь с вашей семьёй, с тех пор, как в начале девяностых ушёл из милиции и из спорта.

Если Джон знал о моей потере памяти, потому что оказался рядом с Виктором в момент моего пробуждения, то Сергея было решено оставить в неведении, как и всю остальную охрану и прислугу.

Ещё от Виктора я узнал, что люблю и умею играть в шахматы. Действительно, как только он принёс доску и устроил её на моей кровати, я тут же понял, что от меня требуется. Теперь каждый раз, когда Виктор ко мне заходил, он сразу же раскладывал шахматную доску, и все наши с ним разговоры стали проходить за шахматной партией. Играет в шахматы и Джон. С ним я тоже уже сыграл несколько партий и все выиграл, хотя не сразу. Сергей же – моя молчаливая тень. Впрочем, Джон также неразговорчив. Эти двое обычно сидят за дверью моей спальни, и совершенно не лезут мне на глаза, если я их, конечно, не зову. А я их, как правило, не зову.