Студент

- А почему же ученые не могут объяснить эти явления?

- А потому что здесь всё лежит за гранью физического восприятия. И с этого нужно начинать... Гипноз ведь тоже признали всего пять лет назад и сделали это в Англии, и только в позапрошлом году официально включили в медицинскую практику ...

После кафе мы сходили в кино на "В джазе только девушки" с Мэрелин Монро, я проводил Лену до ее троллейбуса, но, по-моему, она хотела, чтобы я проводил ее до дома. Я сделал вид, что не заметил ее недовольного вида.

- Когда мы увидимся? - спросила Лена.

- Не знаю, Лен, - сказал я. - Я, наверно на днях уеду домой. Так что, скорее, до сентября не увидимся.

И я пошел на свой Васильевский остров в родное общежитие.

Глава 19

"Белые ночи". Явление Юрки Богданова. Неприятная весть о Миле Корнеевой. В ресторане. О моем рассказе в журнале "Нева" и о Зыцере. Юркина экспедиция. Юрка находит себя в профессии. Финны и сухой закон.

В Ленинграде наступили "белые ночи".

Ну, они не совсем "белые". Они как сумерки, светлые, и ночь никуда не девается, она наступает, но в середине июня всего на два часа. Это когда в 12 часов еще можно читать книгу, а в два часа уже можно читать книгу.

Как раз в это время ко мне приехал Юрка Богданов. Я глазам своим не поверил и дар речи потерял, когда он появился в нашей комнате общежития. Он стоял на пороге с небольшим чемоданчиком-балеткой и улыбкой во весь рот. Мы обнялись.

- Каким ветром и как ты меня нашел? - я не скрывал своей радости и тоже улыбался.

- А чего тебя искать? У твоей матери взял адрес, а до общежития язык довел. - Кстати, мать обижается, что писем не пишешь.

- Почему не пишу? Пишу.

- Раз в год, - усмехнулся Юрка.

- Да не люблю я письма писать.

- А Миле?

- Ты ее видел? - сердце мое тоскливо заныло, замерло, а потом забилось сильней. Мне казалось, что память о ней понемногу стирается, но, оказалось, нет, память памятью, а сердце не обманешь, и я думал о ней.

- Видел!

Я молча смотрел на друга, пытаясь изобразить равнодушие, но видно это плохо мне удавалось, потому что он усмехнулся и сказал:

- Не понимаю, зачем изводить себя, если на самом деле все проще, потому что все зависит от тебя. Она ведь тебя любит.

- Это она тебе сказала?

- Нет, Алик Есаков сказал. Я его позавчера на Бродвее встретил. Он предложил выпить, хотя я с ним был лишь шапочно знаком: так, "привет, привет". Я бы с ним пить не стал, но видно он очень хотел излить душу и выяснить отношения. Он хотел купить вина, но как ни брыкался, я взял бутылку коньяка и пошли к нему, так как у него дома в это время никого не было. Я ведь в экспедиции какие-то деньги заработал. Отношения выяснили. Пришли к выводу, что никто ни на кого не в обиде. Он оказался человеком эмоциональным, полез целоваться. Я этого не люблю, но стерпел. В общем, он решил, что мы расстались друзьями. Друзьями, так друзьями... Только, я думаю, Маха с ним все равно жить не будет.

- И что он про Милу сказал?

- Во-первых, узнав, что я в Ленинград, просил передать от всех ребят привет. А потом сказал, что Мила вроде собирается за кого-то замуж.

Искорка ревнивого пламени насквозь прошила меня, не убила, но ранила.

- За кого? - спросил я упавшим голосом

- Не знаю. За ней многие увиваются. Особенно назойливо ее обхаживает Эдик Платон и часто провожает.

- Что за Эдик?

- Платонов, с четвертого, теперь уж с пятого, курса истфила. Малый видный и перспективный. Ему уже сейчас предлагают место на кафедре, так что через пару лет защитится и кандидатом будет.

Я молчал. На душе стало муторно и скребли кошки.

- Домой поедем вместе? - спросил Юрка, хотя это прозвучало как утверждение. - Сессия закончилась, а ты вроде и не собираешься.

- Едем! - решил я.

- Вот и разберешься со своей Милой. И не морочь девке голову. Реши раз и навсегда, или так, или так.

- Не знаю, все не так просто. Я хотел забыть ее, но она занозой сидит во мне. Стоит кто-то мне понравится, вспоминаю Милку, появляется какая-то щенячья тоска, и на меня словно выливаю ушат холодной воды: появляется полное равнодушие. С другой стороны, что я могу ей дать? Я человек, как бы сказать, не совсем нормальный, а, следовательно, ненадежный и для семейной жизни вряд ли приспособленный. А ты говоришь, "не морочь девке голову".

- Не наговаривай на себя, - серьезно сказал Юрка. - Все люди разные. Есть тупые, есть продвинутые. А твои особые способности не мешают тебе оставаться нормальным человеком...

Вечером мы с Юркой пошли в ресторан. Мы шли пешком в сторону Невского и говорили, говорили. Мы почти год не виделись и писем мы друг другу не писали. Юрка хоть и упрекнул меня в том, что я не пишу матери, но и сам он был не большой любитель эпистолярного жанра.

- Я читал в "Неве" твой рассказ, - сказал Юрка. - Мне понравился. Понравилось, что ты обходишься без морали. От этого видно трудно удержаться, потому что чаще всего автор присутствует в своем произведении как моралист, а это не украшает текст. А у тебя там нет обязательного к пониманию вывода. Непривычно и неожиданно, но этим твой рассказ и хорош.

- Спасибо, - поблагодарил я.

Я был смущен. Вдвойне приятно получить лестную оценку от человека, вкусу которого доверяешь.

- А что сейчас пишешь? - спросил Юрка.

- Пока рассказы, но до сборника еще далеко. Все как-то урывками, хотя понемногу каждый день. Времени нет. Но "Нева" просит дать еще что-нибудь. Обещает напечатать.

- Ты молодец, - похвалил Юрка. - Зыцерь остался бы доволен. Ты с ним как, не переписываешься?

- Да я как-то еще осенью написал ему, когда устроился в институт, он ответил коротко, а на следующее мое письмо не ответил, и я писать тоже перестал. Как-то в еженедельнике "Время" я наткнулся на большую статью о Зыцере, из которой узнал, что он уже доктор филологических наук и является одним из крупнейших ученых в области культуры басков.

- Кто бы сомневался, - сказал Юрка. - Незаурядный человек. Нам повезло, что мы близко знали его.

Мы помолчали, словно отдавая дань уважения нашему замечательному преподу.

- А что за экспедиция, в которой ты был? Ты мне про экспедицию ничего не рассказал, - вспомнил я наконец.

- Ничего интересного. Никакой романтики, о которой часто говорят. Просто работа, тяжелая и нудная работа.

- Ну, все же, что за экспедиция?

- Я был в двух. Оба раза на Памире. Прошлой осенью на метеостанции Каракуль, второй раз на станции Мургаб.

- А чем занимался?

- Я как ассистент делал то, что скажут. А вообще метеорология занимается физикой атмосферы, исследованием атмосферы, если проще, то моделирует прогноз погоды климата.

- Ну, и как тебе Памир?

- Сухо, осадков мало, но холодища. Зима длится с октября по апрель... Вот всю зиму я там и просидел, на высоте почти 4 километров над уровнем моря. Станция в котловине. До ближайших гор полтора километра, до дальних около двенадцати.

- Да-а, не мед, - посочувствовал я Юрке.

- Не то слово, - усмехнулся Юрка.

- И много вас там находилось?

- Сначала четверо, потом двоих отозвали, и нас с напарником оставили вдвоем... Интересно, вот говорят, что люди с противоположными типами темперамента лучше уживаются вместе. Чепуха. На себе испытал. Я сангвиник, а мой старший, напарник, флегматик. Три месяца вместе оказались для нас невыносимыми. Мы даже два раза дрались, и, главное, с таким остервенением, что мне и сейчас, как вспомню, стыдно становится. Вот я думаю, как может человек, сам того не замечая, превратиться в дикаря. К концу срока мы так ненавидели друг друга, что еще пару месяцев не выдержали бы и, наверно, поубивали бы один другого. А поэтому дивлюсь на наших героических моряков Зиганшина, Поплавского и кто там еще был. Как они не съели друг друга!