Студент

"Уважаемый Юрий Тимофеевич!

Письмо Ваше меня огорчило, но не удивило. Мозг - это очень тонкий и сложный механизм. Когда мы говорим о безграничных возможностях человеческой психики, мы говорим о таинственной загадке человеческого мозга. Мы не знаем, как формируются феноменальные способности, но, как видно, достаточно незначительного внешнего фактора, чтобы потерять их. В мире известно много случаев, когда этот дар бесследно исчезал даже без видимых влияний извне...

Но я думаю, вполне вероятно, что способности, которыми обладал Володя, не пропали. Они могут вернуться так же внезапно, как и исчезли. Ведь у него остались знакомые ощущения, которые он переживал в том своем состоянии. И если по каким-то причинам дар, данный ему природой, покинул его, этот дар можно попробовать вернуть, воздействуя на мозг уже знакомыми методами, т.е. попытаться снова "разбудить" уснувшие мозговые клетки..."

К Вольфу Григорьевичу мы ездили. Он показывал меня ученым: профессору Вольштейну, радиофизику Кобзеву и физику Френкелю.

"Форсировать события не стоит, но при определенном стечении обстоятельств способности могут вернуться", - заключил тогда Вольштейн, а Френкель сказал: "Пытаться воздействовать на мозг нет смысла хотя бы потому, что молодой человек (то есть, я) совершенно здоров, а всякое вмешательство в здоровый организм чревато непредсказуемыми последствиями". Кобзев с ними согласился.

Сам же я не то чтобы сожалел о потере своего дара, но испытывал легкую грусть, как о потере чего-то, к чему привык...

В институт я поступил легко, но это не мешало мне испытывать эйфорию от принадлежности к студенческому сообществу и гордость от сознания своего нового статуса.

В свою "alma mater" я ходил пешком. Стояли те благодатные дни, которые называются "бабьем летом", когда днем солнце греет, заставляя снять легкую куртку, надетую утром, потому что холода уже отдают легким морозцем.

Я выходил из дома и шел по тихой улице Советской, почти не знавшей транспортного движения грузовых и легковых автомобилей, и по этой причине трава пробивалась даже на проезжей части; и где козы паслись на зеленых обочинах дороги, а тротуары представляли собой протоптанные тропинки; сворачивал на более оживленную улицу Степана Разина, а дальше на Московскую, где трамваи, автобусы, легковые и грузовые машины бесповоротно разрушали идиллию провинциальной патриархальности быта улицы Советской. И я невольно вслед за торопливыми пешеходами ускорял шаг, приспосабливаясь к ним и включаясь в рабочий ритм города.

На Красном мосту, который раньше назывался Мариинским в честь супруги царя Александра III и матери Николая II Марии Федоровны, я останавливался, чтобы встретить всходящее из-за аскетической формы в духе конструктивизма Элеватора, возвышающегося над уровнем горизонта, Cолнце. Светило было всегда разное, то есть, я видел его разным. Оно могло быть холодным и теплым, а потому ясным и тусклым. А когда Cолнце полностью выплывало из-за Элеватора, оно слепило, заполняя все видимое пространство, и тогда все строения как бы растворялись в нем. Иногда оно едва пробивалось сквозь облака или выглядывало из-за них. Но постепенно, день за днем, Солнце смещалось в сторону Запада, утверждая постулат о вращении Земли вокруг себя.

Так я стоял недолго, словно только для того, чтобы убедиться, что Солнце есть и никуда не делось, а Земля по-прежнему "все-таки вертится".

Я как приговоренный не мог перейти мост, чтобы не остановиться на несколько минут, и встретить Солнце. Это стало наваждением, которое превратилось в ритуал. Так я приветствовал Светило, которое возвещало о наступлении нового дня. Но при этом я всякий раз почти физически ощущал, как некая неведомая сила проникает в меня и наполняет чем-то неуловимо волнующим. И я помнил, что это все уже жило во мне раньше, но не мог вспомнить точно, что это было, как часто не можешь вспомнить ускользающий от тебя сон.

Наверно, людей, которые шли мимо, удивлял странный молодой человек, который прижимается к перилам, устремляя взгляд куда-то в противоположенную движению сторону.

Наконец я сливался с общим потоком людей и следовал дальше, через ряды по улице Комсомольской, в конце которой находился мой институт, и которая потом превращалась в трассу и вела на далекий заманчивый Юг, где плескалось никогда не виденное мной Черное море.

Эта утренняя прогулка от дома до института не доставляла мне тягости, тем более что моя физическая - или ментальная - сущность заставляла мой мозг непрерывно работать, и я имел привычку по дороге вытаскивать из памяти тексты, стихи и даты, так что даже не замечал, как оказывался перед массивными дверями ВУЗа, больше похожими на ворота. Конечно, мозг - это тонкое и сложное, но все-таки орудие истинного Я, то есть, истинной сущности человека.

Вот странно, иногда с удивлением говорят про кого-то: "Ты представляешь, он всего "Евгения Онегина" наизусть знает. У меня это всегда вызывало улыбку, потому что я мог напамять проговорить того же "Евгения Онегина", когда мне было восемь лет. А еще я знал наизусть "Слово о полку Игореве", да и вообще в моей голове помещалось много всякой другой информации, которая, к сожалению, хранилась без всякой системы...

Новый корпус института разительно отличался от старого, похожего на нашу двухэтажную среднюю школу, в которой я учился, с темными классами и узкими коридорами. Новое здание радовало светлыми с большими окнами аудиториями, огромным спортзалом, большой библиотекой, столовой, актовым залом и залом-амфитеатром для сводных лекций.

Едва я оказался в фойе, как меня окликнул второкурсник Юрка Богданов:

- Привет, чувак! Говорят, завтра всех отправляют на картошку.

- На какую ещё картошку? - я ничего не знал о шефской помощи селу и не понял смысла "отправляют на картошку".

- Ты что, с луны свалился? - Едем в колхоз помогать селу убирать урожай.

- Ну, значит едем, - согласился я.

- Что-то ты как-то без эмоций.

- А зачем тебе мои эмоции? Quod principi placuit, legis habet vigorem.

- Переведи, - потребовал Юрка.

- Что угодно повелителю, имеет силу закона, - перевел я.

- Ты знаешь латынь?

- Да так, скорее, какое-то количество выражений.

Юрка неопределенно пожал плечами и пошел дальше по своим делам.

В группе уже знали о колхозе и возбужденно обсуждали, что брать с собой и как одеваться. Вошла преподавательница английского, куратор нашей группы, и подтвердила официально, что весь ИнЯз едет в колхоз "Красный Октябрь", в деревню Успенки.

Глава 2

Колхоз "Красный октябрь" и деревня Успенки. На постое у деда Савелия. Дед Савелий и Караваев. Деревенские "женихи". Гипноз или "ложное геройство"? Последние дни работы "на картошке".

Колхоз прислал грузовики с открытыми кузовами, застеленными соломой, и мы, человек пятнадцать юношей и девушек разных курсов плотно улеглись на мягкую подстилку в одну из машин и с песнями весело покатили в колхоз "Красный октябрь".

Разместили нас по-деревенски просто. Четырех мальчиков поселили к хозяину в дом, девочек, которые составляли большинство, - в клубе. Студентов других факультетов увезли в соседние деревни, и мы с ними встречались только на центральной усадьбе, когда нас собирали по общим вопросам.

Деревня Успенки представляла собой довольно убогое поселение, где почти все избы крылись соломой, а некоторые жилища имели земляные полы. Удручающее впечатление производила пустота вокруг жилищ. Большие участки занимали огороды с картошкой, огурцами, свеклой, репой и морковкой, но почему-то кроме малого количества яблонь никаких других деревьев мы не видели. Зато в низине текла речка, а вдали темнел лес, куда деревенские бабы и ребятишки ходили за грибами, орехами и ягодами.