Студент

Алик, скорее от скуки, увязался провожать меня вместе с Юркой. "А может быть боится, что меня ограбят и утащат Успенского?" - глупостям иногда свойственно помимо воли появляться в мозгу, чтобы разбавить умные мысли. "Наверно, в мозгу есть какой-то участочек, который отвечает за это. Потому люди, как правило, и запоминают лучше матерные частушки, чем стихи Пушкина". Я невольно улыбнулся от этого "открытия".

Ленинская все еще жила растревоженным муравейником, хотя народу стало меньше, чем час назад. Зато Московская выглядела малолюдной, и только полупустые трамваи нарушали ночную тишину.

На перекрестке Московской и Степана Разина мы расстались.

Глава 6

Учеба. Латинский, препод Зыцерь и Цицерон. Дома у Зыцеря. Язык и культура басков. Переводы с английского. Зыцерь поощряет мои попытки писать прозу. Мила Корнеева. Флюиды любви.

Учеба в институте шла своим чередом, превратившись в обычную рутинную повседневность. Языки давались мне легко, и я уже к концу первого семестра понимал английскую речь, кое-как говорил, но взялся за Диккенса на английском, и читал, продираясь через трудный для чтения в оригинале язык, осваивая богатый лексикон писателя, постепенно проникаясь уважением к добру и человечности его героев и получая удовольствие от языка, пронизанного юмором романа "Домби и сын" с его протестом против бесчеловечности общества и любовью к простому, но честному и трудолюбивому человеку.

Я понимаю Толстого, когда он, предвкушая удовольствие от чтения Диккенса, говорил своим домашним: "Там он сидит в моей комнате, дожидается меня. Как хорошо. Он любит слабых и бедных и везде презирает богатых" ...

Латинский и языкознание нам преподавал Юрий Владимирович Зыцерь. Был он молод, вряд ли старше двадцати семи - двадцати восьми лет, и тянулся к нам, стараясь всеми силами стереть грань статуса преподавателя и студента. Не знаю, как старшекурсники и старшекурсницы относились к такой демократии отношений, но я не мог принять даже относительного панибратства с Юрием Владимировичем, хотя он и благоволил ко мне. Он как-то сразу расположился ко мне, когда отметил мое некоторое знание латинского, которое не могло не проявиться на первых же занятиях. Более того, на втором занятии я, к месту, на память прочитал небольшой отрывок из первой речи Марка Туллия Цицерона против Луция Сергия Катилины, которую он произнес в сенате: "Quosque tandem abutere, Catelina, patientie nostra? Quam diu etiam furor iste tuos nos eludet? Quem ad finem sese effrenata jactabit audacia?" "Доколе же ты, Катилина, будешь злоупотреблять нашим терпением? Как долго еще ты, в своем бешенстве, будешь издеваться над нами? До каких пределов ты будешь кичиться своей дерзостью, не знающей узды?"

Латинский я более-менее освоил, когда мне пришлось обратиться к анатомии в пору моего отрочества. Тогда в полной мере проявились мои способности к лечению энергией рук, а к речи Цицерона я обратился, как к первоисточнику, который смог найти.

Когда я прочитал отрывок из речи Цицерона, Владимир Владимирович просиял и большую часть пары проговорил о Цицероне, о том, что всех речей, дошедших до нас, было 58, а также мы узнали, что Цицерон выступал с обличительной речью против Катилины не только по причине заботы о благе государства, но и по личным мотивам, так как Катилина нанес ему много оскорблений, например, убил его родственника. Отсюда и грубые выпады, и оскорбления в адрес противника. Хотя это не мешает нам в полной мере воспринимать красоту речи, которая является нормой классического латинского языка. Недаром Цицерон считается основоположником римской классической прозы...

Как-то, уже ближе к концу семестра, учитель пригласил меня к себе домой. Мы уже довольно свободно общались, хотя я старался соблюдать естественную дистанцию, которая не могла не существовать между преподавателем и студентом, и, может быть, с его стороны были естественными равноправно-дружеские отношения со студентом, я, или из-за архаичности моего воспитании, или из-за своего особого психического склада, перейти эту невидимую черту не мог, а поэтому стеснялся и чувствовал себя скованно. И это несмотря на то, что мы с Юркой Богдановым ходили к Зыцерю на факультатив испанского, который он вел на общественных началах, и даже участвовали в концерте, посвященном сорокалетию Октябрьской революции, который режиссировал наш преподаватель.

- Можно мы с Богдановым придем? - попросил я.

- С Юрой? Конечно, приходите, - разрешил Владимир Владимирович.

Жил Зыцерь в четырехэтажном кирпичном доме, построенном специально для профессорско-преподавательского состава, и находился он в пяти минутах ходьбы от института.

Мы поднялись на третий этаж и позвонили в квартиру нашего преподавателя.

Открыл нам Владимир Владимирович. Он провел нас в скромно обставленную комнату. На стене висели полки с книгами. Посреди комнаты стоял круглый стол с двумя стульями, в углу у окна - мягкое кресло с торшером, на противоположной от стеллажа стенке - диван с круглыми, откидными валиками. На этом диване наш преподаватель, очевидно, и спал. У единственного окна стоял старый однотумбовый письменный стол.

- Извините за бедность жилья, - улыбаясь, сказал Владимир Владимирович.

- Бедность - не порок, - серьезно изрек Юрка.

- Я же холостяк. Бытом заниматься не умею, да и не привык. Я ведь всё по общежитиям. Сначала университет, потом аспирантура, защита. Когда учился в аспирантуре, нам с женой выделили комнату. Но это все равно общежитие.

- А где жена? - бесцеремонно спросил Юрка.

- Она осталась в Питере, а я вот сюда.

- Что, не поехала, или учится?

- Не поехала, - развел руками Владимир Владимирович.

- Не любит?

- Наверно, мордой не вышел, - засмеялся Зыцерь.

Шутка на уровне каламбура, потому что Зыцерь был на редкость некрасив. Узко поставленные мышиные глазки, по-негритянски вывернутые губы, большой мясистый нос, да еще оттопыренные уши. При этом высокий лоб мыслителя и хорошо сложенная фигура атлета. Правда, некрасивость пропадала, когда Зыцерь начинал говорить предметно. Говорил он образно и интересно. Язык его украшали точные метафоры и меткие сравнения. Так что, через минуту-другую общения с ним никто уже не замечал его оттопыренных ушей и мясистого носа.

- Если честно, то женитьба, это наша с ней общая ошибка. Поженились на третьем курсе. Показалось, что любовь, но, очевидно, нас первоначально связала некая общность взглядов и интересов, которые со временем изменились. Я видел свою жизнь в науке, и быт для меня существовал, как понятие абстрактное и второстепенное, а из нее как-то незаметно выползла ее мещанская сущность, и я постепенно понял, что это ее истинная натура. Как только я стал зарабатывать какие-то деньги после защиты кандидатской, пошли разговоры о том, как богато живут какие-то Пантелеевы, которых я знать не знал и видеть не видел. Чей-то муж "Москвича" купил, кому-то шубу достали, у кого-то хрусталем вся "Горка" забита. А у меня в голове докторская. Мой предмет увлечения - баски, точнее культура басков. Я же и кандидатскую защищал по баскам, причем, на испанском... Так что, вот так.

- А откуда у Вас испанский? - поинтересовался Юрка.

- Ну, во-первых, я в ЛГУ учился на филологическом, где кроме французского факультативно изучал испанский, а разговорный совершенствовал в естественной среде. У моей жены испанские корни. Ее привезли в нашу страну совсем малышкой, а потом в СССР перебралась мать, отец и старшая сестра. Я и в Испании побывал. Там у жены полно родственников.

- Ладно, ребят. У меня есть вино. По рюмочке? - предложил Владимир Владимирович.

- А давайте! - не отказался Юрка. - Ты как? - повернулся он ко мне. Я пожал плечами

Владимир Владимирович ушел на кухню и вернулся с бутылкой Мадеры и тремя гранеными стаканами, потом принес тарелку с конфетами "Мишка на севере" и яблоки в эмалированной миске.