Страница 3 из 4
Пашка смотрел на оленей. Они ему не понравились в своем естественном не открыточном облике: безрогие, с потертостями на округлых боках, какие-то маленькие. Олени испуганно топтались на снегу и отрывисто фыркали.
Вскоре в дверях магазина показался старик с ящиком водки в руках. Сверху лежали какие-то свертки. Женщина и девчонка заголосили еще громче, а измятые фигуры у магазина оживились: «Эй, братуха, плесни каплю на излечение, голова бо-бо!.. А-а, идол деревянный, дождешься от него!».
Старик сел на нарты, ловко открыл бутылку и приложился нетерпеливо к горлышку. Потом, оглядев заблестевшими глазами невольных зрителей, повторил процедуру, цокнул языком, погрузил водку и продукты на нарты, и так же лихо унесли олени это странное семейство в белую бескрайность.
Пашка от нечего делать зашел в магазинчик и ему сразу же бросилось в глаза крупно написанное на ценнике – «ананасы мороженные». Вот тебе и край земли!..
Ананас Пашке довелось есть только один раз в жизни. Пах он свежей клубникой и еще чем-то неземным, как тогда показалось Пашке. Он вгрызался торопливо в сочные ломти, обрамленные жесткой рифленой шкурой, от соприкосновения с которой потом чесалось вокруг рта. И завидовалось ему тогда искренне рекламному белозубому негру, висящему на стене в спальне, который, наверное, ел ананасы каждый день: на завтрак, обед и ужин. По крайней мере, Пашка делал бы именно так на его, негра, месте.
Этот рекламный плакат с негром подарил Пашке один летчик, нередко приходящий к отцу. Летчика по утрам трясло, начиная с пальцев и кончая бровями, щеками и уголками рта. Выпив, он преображался и начинал рассказывать необычные истории, вначале нервно и сбивчиво, а с выпитым – уверенно и интересно. Голос его переставал дрожать, тело из дряблого становилось плотным и осанистым. Пашке казалось невероятным, что этот слабый человек, подверженный пагубной страсти, может управлять самолетом. Но, как потом выяснилось, он был не летчиком, а штурманом, видел сквозь фонарь кабины чужое небо, разрывы зенитных снарядов и дымные следы «Стингеров». Тогда предпочитали молчать об этом, но штурман часто был пьян и не сдержан на язык.
(Позднее, во времена афганской войны, он совершал полеты с грузом «200» и где-то сгинул. То ли сбили его, то ли пострадал за свой язык…).
Пашке нравилось, когда к отцу приходили охотники. Они увлеченно говорили о собаках, ружьях, дичи. Слушая их, Пашка словно втягивал ноздрями дым костров, чувствовал холод студеных осенних рек, слышал тоскливый крик гагары над озером. Он любил рассматривать фотографии, на которых были люди в брезентовых плащах и ватниках, увешанные патронташами, подсумками и прочей охотницкой снастью. От фотографий, казалось, пахло кислым пороховым дымом.
Однажды они с отцом были на разливе. Мутные воды с шелестом неслись мимо затопленных берез и дубов. Весь мир был залит влажной тишиной, свежестью проталин, горечью оживающей коры и запахом сочащегося березового сока. Сок стекал в банку по аккуратно вырезанной в коре ложбинке. Пашка смотрел на ленивые капли, падающие в банку, и, не выдержав, пил то немногое сока, что успевало скопиться. Отец, смеясь, доставал точно такую же банку, но наполненную до краев. Они пили сок. Где-то осторожно крякала утка. Отец, прижав ладони ко рту, подражал ее кряканью, но утка испуганно смолкала. Отец конфузился, и они смеялись, а потом ехали домой на старом мотоцикле, и пели какие-то непонятные громкие песни, каждый свою, стараясь перекричать рев двигателя.
После таких поездок отец, словно спохватившись, начинал заниматься с Пашкой по утрам зарядкой. И тогда они вставали чуть свет, голышом бегали по комнате, размахивая руками. Отец кряхтел, выжимая гири. Вспотевшие, они стояли под холодным душем, от струй которого Пашка старался уклониться, ознобливо пищал и ежился, покрываясь гусиной кожей. Растертый докрасна полотенцем, он наполнялся удивительной легкостью и страшно хотел есть. Они сидели на кухне и ели прямо со сковородки шипящую глазунью, посыпанную зеленым луком.
Все ушло, осталось там, в заснеженном сейчас городке, где на ветвях рябин пыжились красногрудые ухари-снегири. Ушло и то, о чем не хотелось вспоминать. Позади остались ночи без сна, спешная готовка уроков в подвале при свете запыленной лампочки, и то невыносимое ожидание, когда время словно прессовалось в тягучий страх.
Вначале было ожидание. Когда в окна заглядывала ночь, мать надевала на Пашку старую шубку, готовясь уйти, и они смотрели, как на улице давится сырым снегом февральская метель. А потом во входную дверь ломилось тяжелое тело, и вместе с его ударами начинала нервно трястись пружинная кровать под матерью. Пашка прижимался к матери и знал, что сейчас взовьется клокочущий пьяный крик, отец, расшвыривая вещи, заскрипит половицами, и шаги его будут приближаться к ним… Вот сейчас…
Пашка замер от привычного, всплывшего откуда-то неожиданно ясного страха, словно не было долгих дней дороги, временной протяженности, в которую уже успели войти новые люди и события, плохие и хорошие. Он мотнул головой, отбрасывая наваждение, и снова уставился на витрину.
– Ананасы едят! – почему-то буркнул он, ни к кому не обращаясь.
– Чего тебе, мальчик? – небрежно кивнула продавщица из-за прилавка.
– Так… Ничего…
– Ну, иди тогда, не вертись под ногами!
– Жалко вам?
– Иди-иди…
4
Пашку определили в школу, в четвертый класс. Школа была деревянная, насквозь пропахшая остуженными сенями и немудреным столовским супом. Здесь, так же как и в той Пашкиной школе, носились по коридору пацаны, стоял на переменках нескончаемый гвалт.
«Это ваш товарищ. Его зовут Паша Лобов, и с сегодняшнего дня он будет учиться в нашем классе», – кратко представила Пашку скучающе усталая учительница с заживающими после обморожения пузырями на лице.
Она указала Пашке место за партой и принялась чего-то писать. Класс настороженно смотрел, оценивая новичка.
На переменке к Пашке подошли двое.
– Ну, Паха, давай знакомиться, – вроде бы миролюбиво посмеивался тот, что пониже.
– Ладно, ты! – оборвал его второй.
Пашка из перешептываний на уроке узнал, что его зовут Лысым, видимо, за просвечивающую сквозь светлые волосы розоватость.
– Пойдем, поговорим, – Лысый толкнул Пашку плечом.
Они пошли во двор. Пашка знал, что сейчас будет и чувствовал легкую дрожь волнения и азарта. Все было схоже: и эта учительница со скучным лицом, и это – «пойдем, поговорим», и даже двор был чем-то схож с тем заваленным досками двором Пашкиной школы, где частенько они, пацаны, выясняли свои отношения.
– Давай здесь, – остановился Лысый и сразу с разворота ударил Пашку в подбородок.
Потом они катались в снегу, задыхаясь от морозного воздуха и злобы. От Лысого пахло табачной вонью, он слабел и пытался отползти от Пашки, но Пашка в остервенении вдавливал его в снег. Сзади ударили. Пашка ткнулся носом в Лысого и ослеп от ударов, посыпавшихся на него с двух сторон.
– Ну-ка, отвали, шакалы! – крикнули где-то недалеко. Удары прекратились.
Пашка сел, отряхиваясь от снега и зажимая кровоточащий нос. Рядом с ним стоял Роберт.
– Ну, чего ты затылок-то подставляешь? – насмешливо кривился он. – Вот и завалил он тебя по-шакальи.
Пашка сплюнул кровью.
– У нас один на один принято и сзади не бьют.
– Где это у вас? А-а, ты ведь с материка, с Луны, значит. Запомни, в жизни нет правил, здесь бьют, когда выгодно… – Роберт замер, словно прислушиваясь к себе. – Нет, Павлуха, наверное, ты прав, но затылок береги на будущее. Дойдешь до школы?
– Дойду, – хмуро бросил Пашка и пошел в класс.
Роберт смотрел ему вслед.
Пашка опоздал на урок. Во время звонка он еще умывался, разглядывая в зеркале разбитую губу. Стукнув в дверь с табличкой «4-а» класс, он вошел под пристальными взглядами своих новых одноклассников. На передней парте хихикнула девчонка.