Страница 71 из 92
Князь стоял слегка раскрыв рот и, ничего еще не понимая, взглядывал то на хозяина, то на хорошенькую девочку.
Но вот она быстро расстегнула лиф чужого платья, одним ловким движением стряхнула с себя все на пол и сбросила уродливый чепец. Из круга тяжелых складок женского платья, как бы из заколдованного круга волшебника, вдруг выскочил на глазах у князя маленький калмык, в своем обычном наряде – куртке, шальварах и ермолке.
– Тьфу… Прости Господи! – выговорил князь. – Хоть глаза протирай. Обморочил…
– Да-с. Это точно… – заговорила хозяйка. – Завсегда все этак… Уж простите. Мы не знали…
– Так ты калмык… Калмычонок? – невольно выговорил князь, как бы все еще не веря своим глазам и желая убедиться вполне, что красавица девушка исчезла как виденье, а ее место заступил калмычок.
– Я-с… Виноват… Детей веселил… – проговорил калмычок развязно, но простодушно.
– Удивительно. Я таких никогда не видывал. Удивительно, – повторял князь. – Все калмычата – уроды. А этот – прелесть какой… А глаза-то… глаза…
– Диковинный, ваша светлость… Я говорю, жаль, что он девушкой не уродился. Свое бы, поди, счастье нашел.
А князь молчал и все смотрел на калмычонка. Ему показалось, однако, необъяснимым – каким образом он мог так глупо ошибиться и начать ласкать как девочку простого калмыка. И вдруг ему пришло на ум простое подозрение: «Что, если старый Саблуков держит в доме татарку, одетую калмычкой? Такие примеры бывали нередко».
– Так тебе имя Саркиз? Ты калмык Саркиз? – спросил наконец князь, усмехаясь своему подозрению.
– Я Саркиз, ваша светлость.
– Ты, щенок, креститься не хочешь?
– Нет, не хочу! – смело ответил тот.
– Вот как?.. Почему же это? А?
– У меня своя вера есть! – бойко отрезал Саркиз. И его оригинальные глаза смотрели на князя прямым, открытым взглядом, отчасти наивно-смелым.
Князь видел, что это не напускная дерзость избалованного нахлебника, а совершенно естественная самоуверенность, глубокое сознание собственной силы.
– Да твоя вера туркина, а не Христова, – сказал он, улыбаясь. – Это не вера…
– Магометов закон. Не хуже других… – отрезал Саркиз.
– Ах ты…
И князь чуть было не ругнулся.
– Ах ты… прыткий… Скажи на милость, – поправился он.
– Магомет был пророк великий, посланец Божий, – заговорил Саркиз серьезным голосом. – Но он не говорил, что Он Сын Божий, и миряне его за такого не стали считать…
И, помолчав мгновение, красивый калмычонок прибавил:
– Учение Магометово почти то же, что и Христово. В нашем Коране, почитай, половина учит тому же, что и Хримтово учеяне. Коли изволите, я вам укажу и поясню.
Князь не зная, что ответить. Удивителен был чрез меру этот калмычонок, который сейчас тут в барынином платье паясничал на потеху детей, а теперь звучным, серьезным, хотя особенно мягким, точно женским голосом толкует о вероучении Корана.
– Вот он у вас какой? – нашелся только выговорить князь, обращаясь к хозяевам.
– Диковинный, ваша светлость… – отозвался Саблуков. – Умница.
– Сколько раз из беды выручал… – вставила робко хозяйка свое словечко.
– Как тоись выручал?
– Советом, – объяснил Саблуков. – Как у нас что мудреное – мы к нему… И никогда еще дурного или малоумного не заставил нас учинить. Завсегда развяжет всякое дело на удивление. Талан. Мы за то его и любим как родного и не трогаем. Не хочет креститься, ну и Бог с ним. А поступлениями он все одно что харистианин, только молится да постится на свой лад.
Светлейший покачал задумчиво головой, но не словам Саблукова, а на свои мысли…
«Чуден!.. Чудное бывает на свете! – думалось ему, глядя на стоящее пред ним оригинальное существо. – Кого иногда Господь-то взыщет. Если он и впрямь калмычонок, купленный, поди, на базаре каком-нибудь в Казани или Астрахани! И умен, и красив, и речист, и смел… А все это пропадает и пропадет… Для калмыка приживальщика и шута – такое лицо не нужно. Ум и таланы тоже почти не нужны. Природа одарила и подшутила – сделала человеком, как ему быть следует, а в люди выйти не дает… Что он? Татарчонок!»
– Ну, Саркиз, ты, голубчик мой… явление чудесное. Видимое объявление чудес природы на земле, – медленно выговаривал светлейший, как бы подыскивая слова для выражения своей мысли. – Тебе надо называться не Саркиз… а Каприз. Каприз Фортуны.
Саркиз глянул вельможе прямо в глаза, и князю почудилась вдруг в красивых глазах его и на хорошеньком личике дымкой скользнувшая печаль.
– Ты знаешь ли, что я сказываю? Что такое Фортуна?
– Знаю-с.
– Знаешь? А ну-ка, скажи… Скажи…
– Что же сказать?.. Фортуна наименование таких непредвидимых удач ли, напастей ли – кои с человеком сбываются… Фортуна, сказывают в шутку, – баба молодая да шалая. Порох девка. Творит не ведает что… Бегает по миру без пути, творит без разума. Что учинила учерась – не помнит; что учинит наутро – не знает. Да что… Так надо пояснить: она, стало быть, на удивление всему миру мудреные и неразгаданные литеры пишет… вилами по воде…
– Что? Что? Что?.. – медленно проговорил князь, пораженный ответом.
Саблуковы начали смеяться добродушно, очевидно принимая слова любимца за болтовню. Гурьба детей тоже весело усмехалась тому, что их Саркизка князю докладывает так бойко и речисто.
– Как вилами по воде?.. – повторил князь.
– От многих удивительных на свете делов Фортуны, – выговорил Саркиз серьезным и отчасти грустным голосом, – не остается ничего… Пшик один.
– Пшик?
– Знаете, кузнец хохлу за червонец пшик продавал… Сперва червонец получил, а там раскалил добела железо да в воду и сунул. Вот, мол, держи пшик! – А где же? – А был… Ты чего зевал – не ловил. И видел и слышал хохол этот пшик… А в руки взять не мог.
Саркиз замолчал и смотрел на князя по-прежнему просто, прямо, но все-таки будто задумчиво-уныло. А светлейший князь Таврический совсем понурился, задумался, совсем затих, сидя на стуле, и будто забыл, что сидит пред калмыком и гурьбой детей в доме Саблукова.
По больному ли месту его души, по слабой струне зацепил этот диковинный татарчонок?..
– Продайте мне его, – выговорил наконец князь, придя в себя и оборачиваясь к Саблуковым.
Хозяин как-то встрепенулся, хотел что-то сказать и кашлянул, хозяйка двинулась и охнула… Вся гурьба детей сразу перестала усмехаться, все лица насупились печально и испуганно стали глядеть на вельможу.
Наступило полное затишье и молчание.
– Что ж? А?
– Как прикажете… – пролепетал наконец Саблуков, совершенно смутясь.
– Приказывать в таком деле нельзя… – сказал Потемкин. – Жаль вам его! Вижу. А вы пожертвуйте. Я вам все ваше достояние вернул. Отблагодарите меня вот Саркизкой…
– Вестимо. Извольте!.. Честь великая, – вдруг забормотал Саблуков. – И Саркизке счастье. Что ж он у нас в деревне. Запропадет. А у вас, поди, и в люди выйдет.
– Ну, спасибо. Не надо. Я пошутил. Вижу, как он вам дорог, и отымать не стану.
Саблуков развел руками, не зная, что отвечать.
XVIII
С трепетом и смущением на сердце переступило порог Таврического дворца юное существо, одаренное природой будто в шутку, – умный и красивый калмычок Саблукова.
Вечером того же дня, что князь побывал у дворянина, он послал за своим наперсником Бауром.
Лукавый, ловкий, но скромный и мастер на все руки, он всегда служил князю в особо важных делах.
– Важнеющее пустяковинное дельце! – говорил князь Бауру. – Смотри не опростоволоситься! Дело выеденного яйца не стоит, а мне важно!
Последнее «сакраментальное» выражение Потемкина было теперь мерилом всего.
Полковник Баур знал лучше всех, как рядом с этим ежечасным помышлением князя, этим его насущным вопросом явились на очередь большие и мелкие затеи и прихоти, в которые баловень судьбы влагал всю свою душу так же пылко и капризно, как и в важнейшее дело.