Наследник

Когда-то в школьные годы я задумал писать сочинение о пожарных, любил вольные темы. Решил заранее подготовиться, потренироваться. Набросал с пяток страниц, все мне понравились. А моей репетиторше по русскому, «старой ведьме», неосторожно взявшейся подготовить недоросля к выпускным и вступительным, – категорически нет. Как она орала на гордого собой автора! Эта дивная женщина редко скромничала по части громкости, с какой выражала чувства. Не толстая каланча – рослая, корпулентная дама. Иерихонская труба. С выбором слов также не церемонилась.

– Что за говённый, ублюдочный язык?! Кто так пишет?! Кто так говорит?! Сплошная казёнщина. Души – шмель отрыгнул! И вообще хуйня полная!

Впечатлившую мой юный мозг тираду наставница поддержала завидно увесистой оплеухой. Позже я проникся чувством признательности к такой комбинации воспитательных методов – слово и действие. Доходчивость предъявляемых к моему слогу требований становилась просто феноменальной. Я и в тот раз внял. Факт. Больше того, покаянно признал:

– Вы правы, Зинаида Викентьевна, хуйня!

И заработал еще один подзатыльник с последующим комментарием.

Зинаида Викентьевна ненавидела повторяться и на сей раз сменила последовательность педагогических практик – начала с действия. Ну а комментарий…

Комментарий, я решил, правильнее всего тут же забыть. Так и поступил. Понимал, что такой текст в жизни не повторю. Куража не хватит. Дыхания тоже. Из Гнесинского далеко не все с такой дыхалкой выходят. Зато прапорщики, говорят, и на большее способны. Причем все как один.

Не могу предположить, что бы делала моя репетиторша с ее нетривиальными манерами в нынешние фарисейские времена. Может и хорошо, что не довелось ей дожить до того, как простое, естественное, человеческое сдалось без боя модному, искусственному, политическому. А сама политика сперва стала «складывающейся», потом и вовсе превратилась в «спохватывающуюся». Словно роженица, у которой уже и воды отошли, а она вдруг вспомнила о ползунках, коляске, кроватке, имя выбрать… Раньше как-то в голову не приходило. Зато погремушек полон шкаф!

Наверное, зарабатывала бы Зинаида Викентьевна на штрафы да пописывала в социальные сети, что запрет ненормативной лексики – чудовищная глупость и несправедливость. Прежде всего, потому, что в итоге масса каждодневных явлений в нашей обыденной жизни оказывается неназванной. И пописывала бы все больше матом. Из чистого негодования и упрямства.

В вербальных позах Зинаиды Викентьевны всегда сквозил эпатаж. Неприятие ханженства, нежелание угодничать перед временем и теми, кто полагал себя олицетворением этого времени. Моя милая «старая ведьма» прекрасно владела бесконечным инструментарием родного языка. Она всяко могла описать что угодно, в том числе и происходящее вокруг нас, вполне себе литературно. Правда, не уверен, что сейчас ей бы хватило всего «могучего и прекрасного». Мне порой не хватает слов, а им в свою очередь – вескости, разящей точности и красок.

В ответ на самые неробкие, однако аккуратные упреки моей мамы, до которой без всяких чудес доносилось пикантное эхо наших «баталий», Зинаида Викентьевна по обыкновению нервно закуривала. При этом она рассыпала по скатерти табачные крошки, тут же судорожно их смахивала. На ткани оставались заметные желтые тропки. Эта неопрятность взвинчивала ее до негодующих восклицаний. Ну не на себя же злиться за свинство на скатерти? Мне по крайней мере это было понятно.

– А как прикажете быть с эмоцией?! Как еще назвать эту его хуйню, если она хуйня и есть? Ну извините… То, что… ваш недоросль наваял! Галиматьей? Это, милочка, не галиматья! Это как я сказала. Не бойтесь, не скажу. Причем первостатейная! И уж простите старую дуру, переучиваться мне поздновато. Так-то. К тому же во дворе мальчик и не такое слышит. Поверьте моему опыту: ваш Иван и сам при случае не преминет козырнуть крепким словцом. Странно, если это не так. Он с девочками дружит? Впрочем, мне-то какое дело… Влезла, старая кошелка, не в свое… Правда, знающие люди говорят, что одно с другим вместе – симптом. То есть излишняя обходительность в речи и дружба исключительно с мальчиками. Вообще, не это важно. Главное, чтобы к месту. И в тему. Но они ведь, бестолочи, этого не умеют. Впрочем, я никому в репетиторы не навязывалась и не навязываюсь. Ваше право решать.

Завидная доля сына очаровывать дворовую шпану к месту ввернутым крепким словцом маму, конечно же, привлекала не в той степени, на какую было рассчитано. Далеко не так, как меня. В то же время упорство предшественницы, мастерицы художественного слова Зинаиды Викентьевны истончилось быстрее носок, если бегать в них по асфальту без обуви. Зинаида же свет Викентьевна ни разу не заикнулась о том, чтобы оставить позиции. При том, что я их бомбил нещадно, гранатами забрасывал и газы пускал. Больше того, мама заметила, что письменность моя стала сближаться с общепринятой. Я перестал отстаивать право устанавливать толщину стекла количеством «н» в слове «стеклянный». Прогресс был отмечен и учителями. В школе о таких, как я, охламонах пустое бы говорить не стали. Дело сказали.

Еще мама знала, что без репетиторской прибавки к пенсии «старой ведьме» нечего было бы пересылать дочке в Мурманск. Та лет десять назад умчалась в далекие края на институтскую практику и застряла. Примерзла. С неоконченным высшим, на пару с юным, еще не оперившимся рыбачком. А чтобы скучно не было – с двойней от него под сердцем. Счастливый отец дождался родов и первым делом сбегал с соответствующими бумагами в военкомат. Отметился, чтобы впредь в армейские жатвы не беспокоили. Ведь не абы как! Кормилец. Пацаны у него. Будущие солдаты. Годик покрутился туда-сюда, потом сгинул без следа. Не в море. Совершенно в другую сторону двинул. Соседка видела его на вокзале с «нездешней, приезжей» девицей. Видно, привычка такая у парня выработалась, или ген какой от рождения скособочен – когда только «нездешнее, приезжее» цепляет. Как «нездешнее-приезжее» «своим-местным» становится, так и интересу конец. Какое ни есть, а постоянство.

Надо сказать, брошенная жена мужу в постоянстве уступила немногим. Она тоже отличилась в деле верности протоптанным тропам. Вдогонку беглецу привела от него на свет еще одного мальчишку.

Зинаиду Викентьевну эта новость настигла по телефону и ожгла поперек сердца. Дар речи куда-то исчез, во рту пересохло, словно промокашку жевала. Дочь даже несколько раз дунула в трубку, решила, что связь прервалась. Тут же пожалела, что ошиблась со связью. Бабушка, сотрясая воздух, заметалась по комнате с телефонным аппаратом в руках. Хорошо, что провод был длинным, иначе обрыв был бы неминуем. Стены дома содрогнулись от ужаса. Никогда он не был так близок к разрушению. При том, что всех столичных градоначальников пережил.

– Чем ты думала?! Тебе сказать? Тогда слушай…

– Мама, не надо, нас разъединят, а я полчаса дозванивалась.

– Гады… И почему не обмолвилась ни словом? Ну, понятно, зачем вам, молодым, советы. Вы же сами с усами. Ты вообще в курсе, что есть такое слово «а-борт»?! Алевтина, Борис, Ольга…

Обессилев от гнева и невозможности что-либо исправить, Зинаида Викентьевна рухнула в кресло, судорожно пытаясь собраться с мыслями. Может и хорошо, что мысли все разбегались и разбегались – слишком мрачным бы получился букет. Сплошь черные цветы, каких в природе не встретишь, потому все они растут и распускаются в жизни.

Только теперь дочь смогла пробиться к материнскому уху с чем-то большим намека на чужие уши на линии:

– Ты прости меня, мама, но я, ей-богу, так намаялась, что, когда… когда спохватилась… – поздно уже было. Ты все учила меня, наставляла: это не твое, то не твое… Может быть, детей растить – это и есть мое. Славкой назвала, в память о папе.

«Дура! Дура! Какая безответственная дура! Это в наши-то времена троих… Без отца… Шла бы в детсад воспитательницей, если призвание… Как их поднимать? На что?»