Наследник

С «матными», как говорит моя квартирная хозяйка.

«Мятными», – передразниваю ее в мыслях и соглашаюсь со словом: в самом деле – мятные, речь освежают.

Но все равно хозяйка – подлая жаба.

Нынче среди своих коллег из соседних домов, сплошь таджиков, дворник рискованно выдает себя за узбека. А год назад или около того – помню факт, дату запамятовал – всем представлялся белорусом. Доподлинным. «Доподлинный» – его слово. Ему, доподлинному белорусу, и досталась надувная спутница жизни. Тоненько, проникновенно, а-ля Борткевич, выводил дворник тоскливые нотки про Беловежскую Пущу. Причем ни разу не запнулся. Думаю, узбеки про чужую пущу так трогательно не поют. Или вообще не поют. Своей пущи у них вроде бы нет. Вот и дворник, заделавшись узбеком, петь перестал.

Лично я лишь раз слышал «Беловежскую Пущу» из его уст. Кажется, в тот день кто-то при сомнительных, однако воистину благословенных обстоятельствах разжился парой-тройкой бутылок беленькой и дюжиной пива. У меня же оказались заначенными две банки килек в томате, шмат сала, три четверти бородинского. Плюс нормальная «жэпэ» в наличии, то есть жилплощадь. Но только: «Тсс! Не шуметь! Хозяйка – редкая сволочь… Подумаешь, на участок отъехала – соседи враз донесут, супостаты».

Всеё удачно совпало, мне позарез нужен был праздник. Утром получил письмо из литературной части известного и почитаемого московского театра. Туда я отправил плоды полуночных терзаний. Не просто по почте, а через хороших знакомых, вхожих, так сказать. От маминой помощи, дурак, отказался. Дурак и гордец. Со всех сторон грешен.

«Ну наконец-то прозвучало здравое слово. Заметь, ты сам его произнес».

«И что? Всё равно по-твоему… нельзя, неправильно это. Так что я не жалею».

«Жалеешь».

«Не о том».

«Ну конечно! Сейчас мы начнем ломиться в непризнанные».

«Мам…»

«Ладно, чего уж там, ныряй в рефлексию, раз так хочется. Но лучше вспомни, как долго ты ответа ждал. Я бы тебе такой же за пару часов устроила. А может, и сразу. Все, все, все. Больше ни слова. Молчу».

Ответ из театра, это правда, не приходил незаслуженно долго. Не случись мне провожать «почтальона» до нужной двери, непременно бы заподозрил, что меня провели и никто никуда рукопись не отнес. Задержка тревожила, но больше, разумеется, содержание будущего ответа. Я улавливал тайную связь между словом и временем. Все было не зря, реальность легла точно туда, где ей постелили предчувствия. Первое разочарование настигло меня уже у почтового ящика с нераспечатанным конвертом, на котором стоял штамп театра. «Могли бы на заказное потратиться», – подумал я с неприязнью к нечутким и жадным людям. Эта совершенно детская обида тут же закрасила радугу-дугу надежды темно-серым. Сама же завязалась во мне неправильным морским узлом, который не развязать, только рубить. Но нечем, и по живому. Я малодушно подумал оставить письмо, как оно есть, до лучших времен. Войдя в комнату, быстро с собой справился и понял, что план был хорош. В том смысле, что лучше бы мне смалодушничать.

«…Образ главного героя в середине пьесы совершенно неожиданно и непростительно расползается…» И тогда не поверил, и сейчас не желаю верить, что такое мог написать штатный сотрудник. Наверняка дали по старой памяти подзаработать какому-то желчному, списанному в тираж старпёру. Тот и оттянулся на мне, упырь, на весь белый свет обиженный. Даже не задумался, что мы с ним в одной команде – мне этот белый свет тоже не слишком белый! Известное дело, что поле, на котором растут рецензенты, засевал Герострат. И все же… «Злобное говно!» – подумал я о неизвестном мне критике. Однако никому не пожаловался и не нахамил, как он мне. Хотя возможностей было хоть отбавляй – среди людей живу.

«Не унижусь!» – распорядился собой. К мудрому, в то же время почти повстанческому решению самовольно примазался еще один, «параллельный», мотив утаить перед собутыльниками свое горе. Узнай они, что я наметил писательством пробавляться, незамедлительно вычеркнули бы из компании. «И черт с ним, – сказали бы, – что комната будет простаивать». Из экономии выперли бы из коллектива. Или из жадности. Хотя в чем разница, если жмоты вечно экономят.

Дело было вот в чем. Одно время по соседству со мной, жил литератор. Был он востребован столпами общества, а следовательно, и самим обществом, поскольку без указаний оно бы страдало в сомнениях – кому и чему следует отдавать предпочтение. Оттого самостоятельный выбор был бы как пить дать сомнительным. Несколько удивленные вкусами столпов массы послушно плелись предложенным курсом.

В стране баснописец славился премиями, тиражами, публичными выступлениями, скандальными разводами и выходками детей-мажоров. В кругу же отдельных жильцов нашего дома, понимающих толк не столько в литературе, сколько в том – «кто ты есть по жизни?!», то есть среди авторитетных, уважаемых граждан, его выделяли отнюдь не творческие озарения. И даже не внешность, бесспорно неординарная: лицом литератор в профиль напоминал белугу. Недоброжелатели пошучивали, будто известный сорт водки был скрытно назван в его честь. На манер тайных президентских указов о наградах за то, о чем общественности знать не положено, то есть за всяко спорное. Или вообще за дружбу. И тем, кого эта общественность по большей части не жалует и может разгневаться вплоть до нездоровых для страны митингов. Справедливости ради готов признать, что есть наверняка среди награжденных «по-тихому» достойные и заслуживающие публичных почестей исключения. Вот только публичность им по роду деятельности противопоказана как горчица язвенникам.

– Откуда нам знать об этих указах, если они тайные? – выступил мой вечный внутренний оппортунист. На публике выступил, в голос, в мой голос.

– А смекалка? – призвали меня к народоведению.

– А статья за разглашение? – приняли мы перчатку. Вдвоем, в один голос.

Смекалистый стушевался и стих. Легендой, отчего водку скрытно – скрытно! – назвали «в честь» нелестного прозвища льстящего власти писателя, недоброжелатели себя не обременили. Похоже, вообще не озаботились об этом подумать. Ничего удивительного: недоброжелательство, как известно, весьма примитивное занятие, но здорово развивает внятность шепота, доводя его до сценического. Наверное, поэтому оно так распространено в актерской среде. И в спецслужбах, тех, где без актерства никак.

Я в этих «полках-полчищах» не состоял и обладал личной версией, почему именно о водке в связи с описателем нашей жизни судачили. Полагаю, версия была весьма ветреной и верность мне не хранила. Мне бы другое подумать, но не хватило самоуверенности.

Выпивать писатель умел. Виртуоз. Честь ему и хвала. Любил дорогие коньяки, при этом снобом, несмотря на потворствующие обстоятельства, не был, не гнушался и питьем попроще. Даже простым пойлом, тем что совсем «погружает в народ», не брезговал. В то же время чем дешевле была выпивка, тем больше взыскательности предъявлял литератор к закуске. Я усматривал в этом специфическое чувство баланса вкусов и без колебаний оправдывал странность. Но одно дело оправдывать, а другое… Не выходило ни у меня, ни у наших сотоварищей капризам писателя потакать, возможности такой не было. Тот иногда задирался, руками вальсировал в такт словам, бубнил что-то о проверке на человечность. Тем не менее застолье не покидал, только пил насупленным. Белуга, уволенная начальством за утрату доверия. Зрелище не для слабонервных.

Меру свою он знал. Как и то, что для всех прочих, сирых, она мерцала далекой недостижимой звездой. К моей зависти можно было швартовать катера. Все без исключения групповые застолья писатель приканчивал в одиночку, без собеседников. Физически они (часто мы) никуда не девались. Молчаливые, на все согласные, оставались под боком. Увы, ни беседу, ни даже короткий тост собрание поддержать не могло. Будь – и одиночным кивком. Совершенно бесполезный для важных дел контингент. Когда же очухивались с надеждой, что осталось «пять капель» поправиться, много нехороших мыслей дерзко адресовали писателю. «Прорва» и «Вот же тварь…» были, полагаю, одинокой приличной парой посреди таких дум. Обвинять гада вслух мешал факт его непреложной принадлежности к коллективу, что возвышало оставшихся в глазах прочих компашек. Тех, что квасили без лауреатов.