Страница 5 из 10
Пушечными ядрами выныривают навстречу три огромных бойца в противогазах. Ошеломленно останавливаются, разглядев наши фигуры. Мне хватает секунды, чтобы раскроить брюхо ближайшему фрицу. Сизые кишки вываливаются скользкими веревками на землю. Остальные двое громко рычат.
– Как же без вас, твари! – кричит Степан и срывает с шеи заговоренный амулет.
– Умри, ведарь! – на чистом русском доносится из-под противогазов.
Немцы складываются пополам и тут же выпрямляются, увеличиваясь в размерах. На телах рвется одежда, слезает вместе с кожей. Блестят выбитые стекляшки противогазов, резиновые маски рвутся, обнажают вытянутые звериные морды.
Снова перевертни! Как же там Юля?
Два огромных получеловека-полуволка стремительно кидаются на согнувшегося в кашле Степана. Под штыком шевелится располосованный немец, я, выдернув штык, вонзаю острие ещё раз, в сердце. Он и не думает умирать, вертится как пришпиленная бабочка и хватается за цевье. Человек бы уже умер, а этот фриц всё никак не сдохнет…
Степан пропадает из виду, лишь мутное пятно скользит между машущими огромными лапами оборотнями. Да этого не может быть – это неправда! Я крещусь и снова вонзаю штык в живучего фрица.
Бабушка рассказывала страшные истории пострелятам, чтобы те не шалили и не слезали с полатей, но чтобы эти страхолюдины существовали на самом деле…
Сон или явь?
Может сейчас снова выйдет Татьянка и уведет меня в сказочную даль?
Боль, разрывающая на мелкие части, показывает, что это не сон, а проклятая явь.
Клацают клыки, пытаются ухватить ускользающего солдата. Вот один зверь отлетает, зажимая морду, и на лету превращается в человека. Грохается на землю здоровенный фриц, а не лохматый оборотень. Секунду спустя рядом впечатывается в землю ещё один голый человек.
Степан поднимается с колен, в руке блестит зубчатый кругляш, покрывающийся зеленой накипью. Под штыком дергается немец, смотрит на меня сквозь окровавленные стекляшки противогаза. Я вишу на ружье и вижу, как штык до дула погружается в тело немца.
Он не умирает…
– Твари! Все им мало! – сипит Степан.
Напарник бухается рядом с дергающимся немцем и поднимает руку с зубчатым медальоном. Четыре резких удара и немец затихает, смотрит в небо пустыми глазницами противогаза. Я выпускаю винтовку и падаю на желтую траву, раскаленный кашель сотрясает тело.
– Кто это? – удается просипеть пересушенным ртом.
– Выживем, узнаешь! Обязательно узнаешь. А сейчас, пошли. Ура-а-а! – вопит нечеловеческим голосом Степан, помогая мне подняться.
Это «Ура-а-а» придает сил, вливает в тело новую оживляющую кровь, клич подхватывают плетущиеся бойцы. Этот крик ярости сминает победный рев немцев. Впереди, за раздергивающейся газовой полосой, виднеются фигуры опешивших немцев. На них катится мощное «Ура-а-а». Из тумана выныривают мертвецы. Идут, хрипят, сплевывают куски легких на обгорелую землю.
Я кричу, я иду, я кашляю и умираю вместе с неизвестным солдатом. Я так же недавно шел на оборотней, я понимал его, как никто другой. Я жду окончания сна, чтобы вернуться к Юле…
Животный ужас плещется в стекляшках противогазов, немцы оторопевают при виде «восставших из ада». Суеверно крестясь, передние ряды германцев немного отступают, когда раздается залп ружья с нашей стороны.
Степан точно срезает толстого фрица, повернувшегося спиной. Тот тонко взвизгивает, взмахивает руками, как подстреленный стерх, и огромная туша падает на ближайшего соратника, похоронив его под собой. Этот эпизод служит сигналом к массовому бегству.
Немцы несутся, не разбирая дороги, прыгают через окопы, повисают на проволочных ограждениях. Мы идём на них, глядим поверх кровавых повязок незрячими глазами. Стреляем, добиваем штыками, падаем и вновь поднимаемся.
Со стороны крепости ударяет пулемет, пули впиваются в спины удирающих немцев. Семитысячная орда отступает перед напором семидесяти защитников крепости.
Я иду, превозмогая скручивающую боль, сгибаясь от жесточайшего кашля, иду с одной лишь мыслью – как можно больше забрать с собой. Легкие взрываются фугасом при каждом вздохе, молотками стучит в виски отравленная кровь, я задыхаюсь. Падаю и ползу, мутным сознанием держусь за уходящую жизнь.
Я умираю. Умираю, чтобы жили другие…
Я очнулся. Вынырнул из кошмарного прошлого в ужасное настоящее. Я не понимал, где нахожусь, но видел в огненных всполохах множество икон, подсвечники и кадила. Черный дым валил со всех сторон, по полу, по стенам, по перекрытиям стелились языки жадного пламени.
Стальные руки хлестнули по лицу, в горле жгло от едкого дыма. Огонь жадно лизал изображения святых, я видел почерневшее лицо седовласого старца, что грозно хмурил брови и с укоризной смотрел на меня – будто это я виноват в поджоге. Видел всего три секунды, пока огонь полностью не охватил икону.
Сильные руки подхватили моё связанное тело, и невидимый человек вытащил меня из горящего здания. Глаза щипало от дыма и я не смог разглядеть своего спасителя. Я ощутил плечом ребристый забор и руки отпустили меня, послышался торопливый топот. Меня согнуло от выходящего кашля. Тугие веревки сдавливали грудь объятиями удава.
Горел храм Уара, храм, где молились за умерших некрещеными. Серыми пятнами скользили сельчане, в руках поскрипывали ведра. Женские крики хлестали по ушам, пламя все больше разгоралось, жадно пожирая деревянные стены.
Над зеленой крышей светился в лучах огня православный крест, то скрываясь за плотными клубами, то проявляясь как маяк в разыгравшейся буре. К ясным звездам уносился густой черный столб дыма, снизу подсвечиваемый яркими языками пламени
Кто меня вытащил? Как я тут очутился?
Юля! Что с ней?
Под свежим ветерком огонь разгорался сильнее, угрожал перекинуться на постройку рядом, а оттуда и на все село. Вот чем страшны деревенские пожары – беда одного может стать общим горем. И бабки рассказывали, как из-за одного брошенного окурка выгорала целая деревня.
Метнулся сельский участковый с ведрами в руках. Половина воды выплеснулась на домашние трико, но ведра все-таки опрокинулись в жадный зев пламени. Выплеснулись белые клубы пара, смешались с черными столбами дыма.
Я заметил выгнутый штырь арматуры неподалеку от себя и пополз к нему. Холодная земля леденила кожу, щеку оцарапала подрастающая осока, тихонько поползла теплая струйка крови. Всё потом, сейчас нужно развязать путы.
Ржавое железо дрожало под трением веревки, понемногу расходились крепкие волокна. Ещё пару скребков и натянутая струна лопнула. Множество нитей распалось под натиском ребристого металла. Дальше ноги. Обломался ноготь под тугим узлом, но не до этого сейчас.
Пламя жадно пожирает весь храм, не оставляя ни одного кусочка, шипит в ответ на выливаемую воду. Высушенное дерево полыхает как облитое бензином.
– Пустите меня! Пустите!!! – прозвучал пронзительный вопль.
Трое мужчин держали за руки пожилого священника, порывающегося кинуться в пламя. Крупные слезы блестели на морщинистом лице при виде гибели своего детища. Две женщины хлопотали рядом, пытались успокоить священника. Когда я возвращался после ночных пробежек, то часто видел, как отец Николай вставал засветло и хлопотал возле храма, то подкрашивая, то что-то ремонтируя, а теперь частичка его души сгорала в жадном пламени.
Глава 4
Кое-как я стянул путы и присоединился к борьбе с общим горем: хватал ведра, выплескивал шипящую воду, бросал назад под голосящий крик женщин и спертый мат мужчин. Вода пузырилась на бревнах, но потушенные участки вновь занимались ярким пламенем.
Мелькали лица, руки, ведра. Юля и оборотни отошли в сторону, сейчас важнее не дать распространиться пожару. Схватить, выплеснуть, отдать, схватить, выплеснуть, отдать. В селе много деревянных домов – страшно подумать, если огонь перекинется на другие здания…
– Стой, Николай! – откуда-то слева прилетел крик, и я невольно обернулся.