Страница 2 из 17
– На хую вертел я Бруклин и вас, ниггеров!
И вот, этой последней прохладной летней ночью количество ненавистных Уинстону ниггеров уменьшилось в Бруклине на три человека. Чилли Моуст, который называл всех чернокожих парней «богами», сам оказался не слишком божественным и не смог воскреснуть. Золтан Ярборо, постоянно хваставший своими бруклинскими корнями («Браунсвиль, никогда не бежал, никогда не показывал тыл»), превратился в окоченевшее воплощение этого девиза. Одна его нога лежала на подоконнике, а пуля, как и все, что говорила ему когда-либо мать, влетела в одно его ухо и вылетела в другое. Деметриус Броднакс из «Сделай-или-умри-Бед-Стай» валялся на полу. На его обнаженном торсе цвета свежей земли от грудины до пупка протянулась цепочка пулевых отверстий. Уинстон злорадно оглядел труп Деметриуса, всмотрелся в остекленевшие глаза бывшего босса: его подмывало сказать: «Я увольняюсь» – и попросить расчет. Вместо этого Фошей подошел к аквариуму, прижал нос к стеклу и задумался, кто теперь будет кормить рыбку.
Как и большинство работ, на которые Уинстон нанимался после школы, эта окончилась раньше времени. А началась всего две недели назад, с собеседования, на котором в качестве резюме он предоставил собственное лицо, а в качестве рекомендательных писем – две фразы своего лучшего друга, Фарика Коула: «Этот толстый ниггер не шутит. Йоу – на районе все знают: вырубит любого одним ударом». Никаких там «Мистер Фошей, как, по вашему мнению, сочетаются ваши личные карьерные устремления и наша корпоративная миссия? Как у вас обстоит с мотивацией? Какие книги вы прочли в последнее время?». Деметриус просто вручил ему удостоверение члена гетто-профсоюза: автоматический «Рейвен» двадцать второго калибра, который Уинстон спокойно, но не задерживая в руках, вернул обратно.
– Тебе чего, пушка не нужна?
– Не-а.
– Слушай, чувак, ты, может, умеешь сбивать с катушек любого уличного придурка, но в нашем бизнесе люди будут трясти у тебя перед носом совсем не кулаками.
Уинстон пожал плечами.
Деметриус смерил его с головы до ног.
– Ты ж не ссыкло вроде. Не похож.
– Никогда не отступай. Один раз поддашься, больше не остановишься, да? Я просто не люблю пушки.
– Дело твое. Когда сюда ворвутся какие-нибудь мудаки, ты окажешься у них на пути и за твоей жопой смогут укрыться двое или трое наших. Начинаешь завтра в четыре.
Приступив к работе, Уинстон и впрямь оказался «на пути», но не в том смысле, на который надеялся Деметриус. Обязанности у него были простые: с четырех дня до десяти вечера, пять дней в неделю, открывать дверь и с угрожающим видом орать: «Гони бабки, тварь!» – особо упрямым клиентам. Но Уинстону на нервы действовала сама поездка в Бруклин. Проснулись детские травмы, и вся крутизна улетучилась.
Вместо того чтобы, вальяжно развалясь, каждые пять минут пересчитывать деньги, Уинстон носился по притону, наступая людям на ноги, опрокидывая все, к чему прикасался, и без умолку болтая. Он пытался разрядить мрачную атмосферу преступного логова оглушительно глупыми анекдотами. Вы в курсе, почему шотландцы носят килты? После особенно беспомощных шуток… Потому что овца услышит звук расстегиваемой ширинки за сотню футов… В наступившей тишине слышался металлический щелчок. Это Деметриус снимал пистолет с предохранителя.
К тому же Уинстон не знал всевозможные правила и неписаные законы бруклинской наркоторговли.
Крышки какого цвета соответствуют пластиковым ампулам нужного объема? Считать ли переносной телевизор подходящим платежным средством? Он не мог отличить один секретный посвист своих товарищей от другого. Деметриус часто орал:
– Не смей спускать товар в толчок, дубина! Это же брачный клич рубиноголового королька!
К Деметриусу присоединялся Чилли Моуст, и начиналось едкое вербальное бичевание:
– В отличие от нашего секретного сигнала…
– Песни жаворонка в полете…
– Нежное «у-дукка-дукка-у»…
– Старый добрый Alauda arvensis, исходный ареал – Евразия, но получил распространение на северо-западных территориях Канады, если не ошибаюсь.
– Не ошибаешься, ты, бля, без балды ниггер-орнитолог.
Последний раз Уинстон услышал этот драгоценный позывной перед тем, как открыл дверь и два каких-то незнакомых ниггера отпихнули его, размахивая пистолетами, не соизволили как следует представиться и объявили о своем приходе, вогнав пулю в свежевыбритую башку Чилли Моуста. И сделал то, что, как предрекали его коллеги, с ним обязательно должно было произойти при виде направленного на него ствола: упал в обморок, «как сучка».
Через три минуты после возвращения в себя Уинстон все еще не мог убраться из квартиры. Что-то его держало. Словно астронавт, связанный фалом с кораблем, дрейфующим в бруклинском эфире, он пытался подобраться к двери, но малейший шум в коридоре или далекие отзвуки сирены отбрасывали его обратно в гостиную. Он начал бормотать под нос:
– Это как в той киношке, испанской, с прибабахом, где богачи не могут выйти из дома. Луи Бустело или типа того. Как это… сюрреализм. Так вот, у меня, видать, приступы сюрреализма.
Приступ красноречия был прерван скрипом половицы за спиной. Уинстон развернулся на месте, сжимая трясущиеся кулаки.
– Кто тут?
– Кто тут? – раздалось в ответ.
Уинстон расслабился.
– Чува-ак, – улыбнулся он и плюхнулся на диван.
В гостиную, опираясь на отставленные вбок костыли, проковылял Фарик Коул. Друзья прозвали Фарика «Плюхом», потому что его нос, губы и лоб располагались в одной евклидовой плоскости. В профиль лицо мало чем отличалось от картонной коробки. Как пружина-слинки, поочередно сжимаясь и разжимаясь, с каждым полусудорожным, развинченным рывком тело Фарика приближалось к Уинстону. Вокруг шеи, словно своеобразные ювелирные спутники, по эллиптическим орбитам обращались две подвески: символ доллара из чистого золота и инкрустированный бриллиантами египетский анх. Фарик остановился у дверного проема и подозрительно уставился на Уинстона.
– С кем ты болтал?
– Да ни с кем, просто пытался понять, почему я еще тут.
– Ты еще тут, потому что не мог уйти без меня, твоего так называемого кореша.
– Ты кореш, точняк, но я только минут десять, как пришел на работу, и знать не знал, что ты в квартире. Не, здесь что-то еще.
Фарик был самым крутым из множества крутых инвалидов Восточного Гарлема. Он был одет, как гетто-щеголь, функционально и физически полноценный ассимиляционист. Фарик давно уже не носил велосипедный шлем, несмотря на роднички, оставленные не до конца сросшимися костями черепа. Козырек укрепленной стеклопластиком бейсболки прикрывал шрамы от операции над левым глазом. Мешковатые вельветовые штаны скрывали ортопедические скобы на ногах.
На его скрюченных стопах красовалась пара дорогих кроссовок, хотя Фарик в жизни не пробежал ни шага. Во рту сверкала целая ювелирная экспозиция: на передних резцах, верхних и нижних, в шахматном порядке сидели золотые и серебряные фиксы. Два передних зуба украсили портреты черного короля и королевы с микроскопическими надписями «Фарик» и «Надин».
– Погляди на этих гандил без гроша в кармане. Кто позаботится об их семьях? – сказал Фарик, указывая костылем с резиновой пяткой на кровавую сцену. – Поэтому я, как ублюдок чуть более дальновидный, завел личный пенсионный счет, вложился в краткосрочные вексели казначейства, инвестировал в пакет долгосрочных корпоративных бондов и высокорисковые зарубежные акции. Бля, на дворе двадцать первый век, портфель надо диверсифицировать – никогда не знаешь, когда придет тот самый черный день. А этому гандиле, судя по всему, свет вырубили капитально.
Уинстон и Фарик познакомились еще в те стародавние времена, когда проезд в метро стоил семьдесят пять центов. Фарик оказался предприимчивым комбинатором, а Уинстон в его махинациях выступал как живая сила. Началось все еще в пятом классе, с операции по воровству собак, настолько масштабной, что под вольеры были задействованы все голубятни на крышах домов вдоль 109-й стрит, от Парк-авеню до Второй авеню.